побудили вас обратиться к занятиям живописью?
— Я не скрываю, что стеснен в материальных средствах, однако не настолько, чтобы зарабатывать себе на пропитание. Живопись — скорее для меня призвание душевное. Небольшие земли на Полтавщине позволили бы мне существовать безбедно.
— Григорий Николаевич поминал, что батюшка ваш отличается в художестве и достаточно известен как отменный гравер.
— Значит, ваше сиятельство, не слишком известен, коли для вас проявился лишь через рекомендацию любезнейшего Григория Николаича.
— О нет, господин Левицкой, это всего лишь свидетельство моей неосведомленности в делах художественных. Я слишком предан занятиям литературным. Мой удел — стихи, кои удается мне сочинять с переменным успехом, и переводы французские.
— Я слышал, ваше сиятельство, преимущественно филозофические.
— Вы правы, энциклопедия французская занимает мое воображение. Я полагаю, господин Левицкой, без всеобщего просвещения народа Россия никогда не освободится от уз рабства, кои сковывают и ее мысль, и ее волю. Каждый человек должен приходить на свет с равными правами, даваемыми ему государством, как их дает ему Господь Вседержитель и Натура. Но в жизни своей ему предстоит все силы полагать на усовершенствование своей нравственности, на противостояние миру соблазнов и всеобщего зла.
— Совершенно разделяю ваши взгляды, ваше сиятельство.
— Мы на это и рассчитывали, друг мой. Разрешите мне ввести вас в наш круг. Господа! Перед вами господин Левицкой, которого столь усиленно рекомендовал нам Григорий Николаевич Теплов. Первое самое короткое общение с господином Левицким убедило меня в том, что мы будем иметь в его лице единомышленника и друга. Так вот, господин Левицкой, я представляю вас Алексею Андреевичу Ржевскому, Ипполиту Федоровичу Богдановичу и прежде всего Михайле Матвеевичу Хераскову. Если все мы можем себя причислить к начинающим литераторам, то Михайла Матвеевич уже прославился изданием поэмы «Плоды наук» и «Храм славы», трагедии…
— «Венецианская монахиня», не правда ли?
— Вам довелось ее читать?
— И с превеликим удовольствием.
— Автор может себя чувствовать только польщенным, тем более, что вы, как мне сказывали, петербургские жители и только что приехали из северной столицы.
— Это правда, как правда и то, что театралы петербургские наслышаны о постановке на сцене московской иронической поэмы господина Хераскова «Безбожник».
— После этого я и вовсе не сомневаюсь, что нам будет легко вместе работать. Вы знаете, о чем идет речь, господин Левицкой?
— В самых общих чертах, ваше превосходительство.
— Более частные нам предстоит сейчас определить. Итак, господа, торжество, которое мы должны сочинить, явит зрителям всю программу наступающего царствования.
— Программу? Но разве самодержцы имеют какие-либо программы, кроме неограниченного пользования властью?
— Так не бывало, но по желанию вступившей на престол самодержицы именно так впредь быть должно. Я предлагаю, господа, тему обещания мирного царствования ради развития промышленности, сельского хозяйства…
— И всех видов искусств!
— Непременно внимание к юношеству, ибо только ему достанется пожинать урожай сего благого посева…
— Но это следует превратить в фигуры аллегорические, как, например, «роскошь и праздность запрещенные». Такое изображение возможно, господин Левицкой?
МОСКВА
Ивановский монастырь, что в Старых Садах. Покои художников А. П. Антропова и Д. Г. Левицкого
Д. Г. Левицкий
Свершилось! Князь Никита Юрьевич так и сказал: великий, мол, век начался. Не было еще такого государя, кроме Петра Великого, чтоб так к просвещению прилежал, о народе думал, права и законы восстанавливать хотел. Где такое видано, что монарх у своих подвластных советов просил, о действиях своих с ними вместе обдумывать хотел. А вот государыня захотела. Будучи в Петровском, на въезде в столицу, сколько раз инкогнито в Москву ездила. Своими глазами, как столица древняя живет, увидеть. И убранство праздничное посмотреть. Где поправить велела, где для увеселения народного музыкантов да певчих разместить. Во все сама войти пожелала.
В субботу, двенадцатого сентября, торжественный въезд в Москву назначен был. С утра сколько раз дождь начинался, к середине дня и вовсе разошелся. Старики говорят, такого потопа не упомнят. Ветер — на ногах не устоишь. С всадников плюмажи срывало. Лошади иной раз останавливались. Тут уж как разберешь все особенности убранства. Поди, за стеклами карет и вовсе ничего не видать.
А смотреть было на что. Вдоль всей Тверской — елки стриженые шпалерами. На перекрестках — фигуры резные, гирлянды цветочные. Перед Кремлем у ворот триумфальных митрополит Тимофей государыне речь поздравительную произнес. Сказывал Никита Юрьевич, государыню, как ни берегли, всю измочило. Туфельки в воде. А ведь словечком не подосадовала. Будто все стихии по ее воле разыгрались.
На ворота наши государыня посмотрела. Портрет ее величества во всех императорских регалиях написан. Улыбнуться изволила: мол, словно уже в завтрашний день смотрит. Чуть дождь поутих, художники к живописи своей побежали. Боялись, не смыло ли. Спасибо служители присмотрели: только перед появлением ее величества открыли, а так все под навесами да под рогожами держали. Обошлось…
Ввечеру потише стало, а уж в пять утра приглашенные во дворец кремлевский собираться начали. Никита Юрьевич распорядился, чтобы каждому свой час — толчеи бы не случилось. Народу видимо- невидимо, весь дворец наполнили. А как иначе — шляхетство со всей России съехалось, и государыня всем честь оказать пожелала.
В восемь часов войска на Ивановской площади выстроились, а двумя часами позже процессия из дворца в собор Успенский тронулась. Богатство такое, как в сказке. Все в золоте да каменьях драгоценных переливается. Солнце бы, выглянуло, ослепило. Айв серый день глаза жмуришь.
Процессия без государыни пошла. Ее императорское величество во дворце осталась, где первое благословение священства приняла. Регалии императорские перед ней выложили. Из дворца выйти изволила — ни тесноты, ни народу простого. Все чинно, благолепно. На ступенях собора архимандриты да архиепископ Новгородский крест государыне поднесли для целования, водою святою окропили. Государыня к престолу царскому проследовала, порфиру и орден Андрея Первозванного на себя возложила, корону собственноручно надела. При том на Красной площади солютация произведена, клики народа раздались.
Князь Никита Юрьевич умилялся: немецкая по происхождению принцесса, а в чине нигде не ошиблась, по-российски почти чисто говорит. Из Успенского собора в Архангельский перешла — мощам прежде бывших государей поклониться. Оттуда во дворец, в аудиенц-камеру — милости раздавать да поздравления принимать. Первый раз под балдахином села, а будто самодержицей родилась. Каждого добрым словом да улыбкой милостивой одарила. В Грановитой палате стоял стол для шляхетства, а после стола всем разъехаться разрешено было. Никита Юрьевич еле жив. Комплекция грузная, годы немолодые, цельный Божий день на ногах, а уехать не посмел. Да как тут уедешь! С сумерками государыня инкогнито на Красное крыльцо вышла — иллюминацией московской полюбоваться. Значит, под рукой надо быть. Хоть инкогнито, а с появлением ее императорского величества в Замоскворечье фейерверк препышнейший жечь
