МОСКВА
Дом князя Никиты Трубецкого
Князь Н. Ю. Трубецкой, М. М. Херасков
— Батюшка, Никита Юрьевич, неужто правда?!
— О какой правде говорить благоволишь, Михайла Петрович? Где ты, братец мой, правду увидел?
— Неужто уволила вас императрица? После таких-то торжеств?
— Что тебе отвечать. Высочайшею ее императорского величества милостию уволен я, князь Никита Трубецкой, как от воинской, так и от гражданской службы вечно. Так-то!
— Одного в толк не возьму, если неудовольствие какое со стороны государыни было, никому же ее величество его не высказывала. Бецкой и тот ничего не знал. А трудов-то, трудов что положено было!
— О том, кроме нас с тобой, Михайла, никто никогда и не вспомнит. Впрочем, стихи твои преотличные назовут, может, Сумарокова помянут. Глядишь, и Федора Волкова при случае назовут, а великого маршала…
— Батюшка, подумать только, над чем вы надзирание имели! Какое бы там «Торжество Минервы» состоялось, кабы не двести колесниц преогромных.
— Скажи, в каждой от двенадцати до двадцати четырех волов, а их как-никак с Украины пригнать надо было.
— За что ни возьмись, без вас бы делу такому не состояться. Чего один выезд государыни стоил: карета раззолоченная, восьмерка лошадей неаполитанских с цветными кокардами на головах. На ее величестве платье русское алого бархата все в жемчугах. Государыня заикнуться не успеет, вы уже все где что достать подсказали.
— Верно, Михайла, все верно. А чего стоило на всех приватных каретах лакеев на запятках в платье маскарадное одеть. Хозяева рады бы радешеньки сами расстараться, да в короткий срок где достанешь одного турком, другого арапом, третьего албанцем приодеть. А у нас все лучшим образом устроено было. Покойная государыня Елизавета Петровна сама пышно одеваться любила, но чтоб целый город украсить да развлекать, и в мыслях не держала.
— А Федора Волкова жаль. Как свечка, сгорел. Три дня маскарад шел — три дня Федор Григорьевич не ел, не спал, в тепло не заходил. Не диво простудную горячку схватить.
Но актер — одно дело, а вы, батюшка, человек именитый, заслуженный.
— Думаю, все думаю, чем государыне императрице не угодил. Даже место полковничье добровольно отдал, а вот поди ж ты.
— А что на аудиенции прощальной сказать изволила?
— Не было аудиенции, Михайла! Не было!
— А что Бецкой на то? Он же ежечасно при императрице?
— Сам не отходит, да и ее величество его от себя далеко не отпускает. Спесив наш Иван Иванович стал, куда как спесив. Понять дает, что будто все дела вместе с императрицей решает.
— Ну, там спесь его не про нас, полагать надо. Какая он ни есть персона при дворе, а все равно побочный сын Трубецких. Вам по гроб благодарным быть должен, что вы его приняли, родством сочлись. Фамилии и той настоящей не имеет!
— Полно, Михайла Матвеевич, полно, братец. Что теперь-то счеты сводить! Иван Иванович недоумение великое по поводу отставки моей изобразил, будто несведом ей был, а потом намекнуть изволил про маскарад.
— Про «Торжествующую Минерву», значит? Что же это за намеки за такие?
— Мол, не многовато ли поучений императрице задумали преподать, не слишком ли на самодержавие ее замахнулись: и то неверно, и то грех, и то народу не на пользу. Мол, государыня сама во всем разберется. А нам бы больше радоваться, что благополучно власть приняла.
— Не рано ли радоваться-то? Много ли знаем?
— Эх, Михайла Матвеевич, Михайла Матвеевич, самодержцы они есть самодержцы. Думаешь, покойный государь Петр Алексеевич поучать бы себя позволил? Это, братец, все на словах да с одной стороны: государь сам о себе разговор ведет, сам себя хвалит. А тут от большого ума едва не энциклопедию французскую на улицах представлять начали. Какой коронованной особе понравится?
— Но ведь ее императорское величество все дни по улицам вдоль шествий проезжала, смеялась, нам благоволение свое высказывала.
— Вот и доездилась. Иван Иванович вчерась ввечеру заехал, от гордости да спеси разговорился, что мало народ на государыню дивился — больше зрелищем развлекался, того уразуметь не мог, что все это к восхвалению совершенства новой монархии.
— Даже так?
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
…Сие, может быть, заставит меня изменить намерения мои касательно путешествия, а также и сестры моей. Наконец, я остался бы при дворе, уговариваемый многими лицами. Ваше сиятельство, можете быть уверены, что даже в то время не выпрашивал я почестей, ни чинов, ни богатств. Я отказался от места вице-канцлера [1758], от поместьев, чему много есть свидетелей, и особливо Гудович, в присутствии которого я на коленях просил у него [императора Петра III — Н.М.] милости — уволить меня от всяких знаков его благоволения. Приверженность моя к ее императорскому величеству ныне славно царствующей государыни должна быть известна всем лицам, с коими я веду знакомство. Ваше сиятельство, сами можете подтвердить это: я даже отваживался на некоторые меры в ее пользу, и некоторые лица подтвердят это. В течение прежнего царствования видел я, что дела идут в ущерб общественному благу. Я не молчал. Слова мои были передаваемы. Со мною стали обращаться холоднее, и я изменил свое поведение. Напоследок я стал удаляться не только от двора, но и от его особы. Случай представился к тому. По словам покойного императора, прусский король писал ему, что все лица, которым он не вполне доверяет, не должны быть оставляемы близ его особы. Получив это письмо, он тотчас приказал Мельгунову сказать мне, что я должен последовать за ним, без особенной должности [в поход против Дании — Н.М.]. Вот история моей поездки, которую многие лица истолковывали бы иначе — обыкновенное горе, проистекающее от поверхностных суждений! Не буду излагать своих мыслей относительно всего этого зла, которое угрожало нашему отечеству: я имел случай обнаружить перед вашим сиятельством чувства мои и был бы счастлив, если бы вы то припомнили. Наконец, божеское милосердие, спасая наше отечество, даровало нам такую государыню, на какую лишь могли рассчитывать искреннейшие пожелания добрых подданных, добрых русских. Своим царствованием она обещает нам счастье, благоденствие и всевозможное добро. И в это августейшее царствование я один забыт! Вижу себя лишенным доверия, коим пользуются многие мне равные. Что сказать после этого, любезной мой господин? Что думает общество? Я не способен быть употребляем ни на какое дело, я не достоин благоволения кашей матери! По теперешнему судят и о прошедшем. Может быть, скажут, что я дурно служил усопшей императрице, что я дурно служил моему отечеству. Что делать…
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Екатерина II, канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, Г.Г. и А. Г. Орловы
