— Ага… и поэтому они должны отнимать у нас работу.
— Ну уж этого я от тебя никак не ожидала! — возмущается Ньевес, глядя ему прямо в глаза. — Да, никак не ожидала. Такое может ляпнуть только совсем невежественный человек… или тот, кто преследует определенные цели. Как только у тебя язык поворачивается?.. Отлично ведь знаешь, что они выполняют самую грязную работу, ту, что никто другой делать не согласится, и получают за нее сущую ерунду…
— И когда же это они, скажи на милость, работают? Арабы вечно торчат на улице, стоят на углах, на площадях, сидят на террасах кафе — и всегда группками, никогда по одному. Они трусы, они вечно врут, от них ни в жисть не дождаться правды.
Те, что подошли к ним вместе с Хинесом, следят за спором молча, они замерли и слушают с неподдельным вниманием. Ньевес смотрит на них, на Хинеса, на Ибаньеса и говорит:
— Ну? Неужели никто не встанет на мою сторону? Ради бога, пожалуйста, пусть ему кто-нибудь скажет, что он несет полную чушь, повторяет избитые штампы…
— Давайте, давайте, — напирает Рафа, — пусть кто-нибудь назовет хоть одну цивилизованную страну, хоть одну, где строят мечеть для небольшой кучки людей… для сотни… или их даже меньше.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Ньевес. — Вильяльяну? Там мусульманская община куда больше. Какие сто человек?
— Не забывай, — отвечает ей Рафа, — что женщинам ходить туда молиться не разрешается.
— А ты откуда знаешь? Прекрасно молятся, только в отдельном помещении…
— Минуточку! Угомонитесь же наконец! — вступает в разговор Ибаньес. — Что касается вопроса Рафы… Соединенные Штаты, одна из самых консервативных стран в мире, допускают свободу вероисповеданий; мало того, причисляют ее к тем ценностям, которыми можно гордиться; в стране полно мечетей, синагог, православных, католических, протестантских… буддистских храмов… Не только в мусульманах дело… Ненависть…
— Да, конечно, — перебивает его Рафа, — только храмы они строят себе на собственные денежки. Государство на них не тратится.
— Разумеется, разумеется! Соединенные Штаты — не только свободная страна, там действует принцип «сам заработай себе на жизнь».
— Подождите-ка, — подает голос Хинес, и на лице его появляется досадливая гримаса человека, который никак не может понять что-то до конца. — Я про мечеть… Тут ведь… Меня очень удивило… Это что, инициатива муниципалитета?
— Да, муниципалитета, — поясняет Рафа. — Строится что-то вроде культурного центра, и там будет мечеть, но они сами не заплатят ничего…
— Нет, все не так, — робко вставляет Кова, — им лишь предоставят здание, как и многим другим общинам в городе.
— Нет, — возражает Рафа с прежним пылом, — не как другим, там площадь гораздо больше, это огромное здание.
— Хорошо… но в любом случае здание им предоставляют во временное пользование, — продолжает Кова, и по мере того как она говорит, голос ее звучит увереннее. — Это сделано потому, что у мусульманской общины очень много проблем. Они снимали помещение, платили за него, но местные жители добились, чтобы их оттуда выставили.
— Правда? — снова вступает Рафа и говорит все громче и все быстрее. — Ну так и у меня тоже имеются проблемы. Да, имеются. Я прожил здесь всю жизнь, и когда решил обосноваться своим домом и мне понадобился гараж, я отправился просить субсидию. И знаешь, что мне сказали сеньоры из муниципалитета? А они ответили вот что: раз я не молодой, раз я не женщина, не араб, не… педераст, ничегошеньки я не получу — и мне приходится самому выкладывать все полторы тысячи евро, а дешевле приличного жилья не найдешь.
— Ну и дурак… — вмешался Ибаньес, — легко мог бы изобразить из себя голубого… Немного макияжа, ну и… жесты там такие, специфические.
— А ты не лезь со своими шуточками — мы говорим о вещах серьезных!
— Да ладно тебе! Я просто хотел немного остудить страсти. Не холодной же водой из ведра вас разливать! Потому что ты, Ньевес, тоже…
— Вот оно в чем дело! — говорит последняя, обращаясь к Рафе. — Теперь понятно, почему ты так ненавидишь мусульман.
— Нет, не только поэтому. Пойми, не только поэтому, — кипятится Рафа. — Кроме всего прочего, они здесь становятся сутенерами и ведут себя черт знает как… И потом, они не желают приспосабливаться к нашим… не перенимают наши привычки. Сама видишь: ходят в джилабах, женщины — в этих своих платках и…
— Потому что это гордый народ, — не сдается Ньевес. — Сильный и гордый, они довольны тем, кто они есть. И не желают ассимилироваться…
— А я вот никак не пойму, — перебивает ее Рафа, — какая муха тебя укусила? Чего ты с таким жаром защищаешь это отребье? Может, спуталась с арабом?.. Наверняка! Все ждала, пока приедет какой-нибудь иностранец, чтобы пустить его к себе в койку…
— Нет, дорогой мой, — говорит Ньевес после грозного молчания, — ни с каким арабом я не спуталась, как ты выражаешься. Просто меня выводит из себя несправедливость и… я не могу понять, как ты… именно ты…
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что ты на собственной шкуре должен был понять, как горько быть маргиналом…
— Я? При чем тут я?
— Уж тебе-то известно, что значит ложиться спать без ужина…
— Ньевес! — строго одергивает ее Ампаро, безуспешно пытаясь унять кипящие страсти.
— Это неправда! — кричит Рафа.
— Правда! И в школе над тобой издевались, потому что твой отец говорил на андалусском диалекте и понять его не было никакой возможности, а кроме того, он был алкоголиком, домой возвращался на бровях и невесть когда и его то и дело выгоняли с работы…
— Не трогай моего отца, дрянь! — снова кричит Рафа, окончательно теряя контроль над собой и впадая в ярость, которая грозит перейти в плач. — Не смей даже упоминать о нем! Он вырастил нас, всех своих детей, поднял нас на ноги на те деньги, что ему удавалось заработать. И если он когда и выпивал рюмку, то только потому… потому, что не выдерживал напряжения, потому, что его доводили до ручки всякие подонки… они цеплялись к нему, портили жизнь…. и все потому….
— Хватит, дорогой, хватит, — тихо произносит Марибель и обнимает одной рукой мужа за плечи, словно стараясь защитить.
— Мой отец был хорошим человеком… Скажи ей, — говорит Рафа, стараясь сдержать слезы.
Никто не смеет поднять глаз на Рафу. Никто не смеет проронить хоть слово. Только одна Марибель, утешая его, нарушает неуютное молчание:
— Разумеется, дорогой, разумеется… А ты… — она обращается к Ньевес, — я никогда бы не подумала… никогда бы не подумала, что ты…
— Простите меня… вы все, простите меня, я… очень нервничаю, — говорит Ньевес, разом теряя весь свой апломб и переходя от агрессивности к истерическому возбуждению, — просто… все у меня выходит наперекосяк, и Андрес… Андрес…
— Да какое нам дело до твоего Андреса! — вдруг взрывается Уго, который до сих пор не открывал рта. — Вечно он портит нам праздник! Если приезжает — потому, что приезжает и изводит нас, а если не приезжает — так эта дура начинает…
— Ради бога! Давайте не будем, — говорит Хинес, — давайте не будем кидаться друг на друга, ведь потом это не остановишь, это…
— Хинес прав, — подхватывает Ибаньес, — кроме того, групповая терапия уже вышла из моды.
— А ты помолчал бы! — пренебрежительно отмахивается от него Уго. — Я сказал чистую правду, и не тебе со мной спорить: Пророк вечно все нам портил.
— Ты говоришь так, будто… — вмешивается Ампаро, — будто мы всё еще…
