Леон подошел с пустыми руками, немного поболтал с ним и отправился восвояси.
На вопрос мамы, откуда такая дорогая игрушка, сказал, что купил на сэкономленные деньги. И мама поверила! У Леона и тогда водились денежки — родители баловали, и он мог без напруги купить себе микроскоп. Но ему захотелось именно тот, школьный, и именно украсть.
Опять же в той же школе он исхитрился приподнять столешницу учительского стола и свистнуть собранные на что-то деньги. Они ему были на фиг не нужны — копейки, но сам факт кражи вызывал упоение.
Его ни разу не поймали. Бывало, возникали подозрения — всего не учесть, но тут же появлялись защитники. «Как же можно?! Ребенок таких родителей! Папа — в Берлине, недавно навещал… А мама сейчас в Швеции или в Канаде»… География сыщиков удовлетворяла, тем более что Леон учился на «отлично.
К тому же Леон Григорян был честнейшим человеком! Вы могли оставить его наедине с кучей денег, он бы не тронул ни копейки. Завести в гараж, где все ваши автомобили урчат с открытыми дверцами, он бы не приблизился ни к одной. Ему чужого не надо! Он брал только свое, на что нацеливался заранее. Художник!!!
Более преданного друга и пожелать нельзя. Если Леон верил кому-то, он мог снять последнюю рубаху, открыть душу прикрыть своим телом.
На Ерему его вывел Ал. После того как у Ала съехала крыша, Дед отвез его к Виктору Всеволодовичу, и Ал стал жить у него в семье. Не в смысле в «банде», а в самой натуральной семье. Ерема считался дядей Ала.
А с Леоном их сблизило сиротство. В принципе, он как и Ал, жил без родителей, пусть даже знаменитых… Однажды Ал с ним пооткровенничал и рассказал, что его папаша-изменщик тоже знал славу и почести не меньше папы, мамы и отчима Леона. Он хоть и продал Родину, но Государство высоко оценило его предательство всякими регалиями, орденами, званиями вплоть до Героя Социалистического Труда. Леха зауважал Ала, и они подружились на базе общей печали. Тогда-то Леон и поведал о своих детских подвигах типа микроскопа и столешницы.
«Мура, — пожал плечами Ал, — мальчишество».
То он творил в тринадцать лет, а когда они познакомились, им было по шестнадцать.
«Конечно, мальчишество, — тут же согласился он. — Опыта не хватает, знаний! А у меня такие идеи!»
И он такого наговорил, Ал чуть в обморок не упал. Гений!
Тогда Ал ему тоже высказался… Мол, хоть ты и талант, хоть и одиночка, а все равно знакомства и команда нужны. Кто инструменты делать, кто на стреме стоять, кто документы лепить, кто краденое сбагривать… Короче, такую речуху толкнул о воровском предпринимательстве, что хоть сейчас кандидатскую лиши или вставай во главе какого-нибудь ЗАО «Гоп-стоп и Ко».
Леончик выслушал Ала внимательно и впал в тоску неимоверную.
«Где ж мне такую школу найти? — молвил. — У нас хоть поголовно крадут, но все построено на самообразовании. А я грамотно хочу! Чем я хуже своих родителей?»
«Не бзди! Что-нибудь придумаем».
И придумал. Привел его к Ереме. Ал, чай, у него живя, ни зрением, ни слухом не страдал. Видел, слышал, думал и понимал. Да Ерема и сам от него особо не таился. Его почитание к Деду на внука тоже распространялось. А после беседы с Леоном вообще стал смотреть на Ала с уважением.
«Где ты такого артиста раздобыл?» — спросил.
«Одноклассник мой», — ответил.
«Одноклассник? Хороший одноклассник! Вишь, в какую школу я тебя определил…»
Школа и правда была хорошая, специализированная, с математическим уклоном.
Чем Ал с Леоном занимались помимо уроков математики — отдельный разговор. А вот после окончания школы Виктор Всеволодович подобрал другу Ала самое классное воровское заведение — финансово-экономический институт.
«Знаешь, Леон, — напутствовал он своего любимца, — борзых у меня хватает. В драке ты силен не хуже их, а вот по мозгам им еще с тобой тягаться и тягаться. Времена сейчас иные, рэкет — дело прошлое. Нам теперь наши денежки надо обращать в настоящий капитал. Капитал! Вот ты моим Марксом с Энгельсом и будешь…»
Мама очень удивилась выбору Леона. Надеялась, пойдет в гуманитарии, а он, на тебе, подался в бухгалтеры. Пианистка не понимала: именно здесь ее сын и занимается подлинным творчеством. Тем более что у его музы был не только, наподобие лиры, калькулятор в руках, но и наган за пазухой…
— Насчет жертв не слыхал. Они ж днем на работе встречаются, беседуют, наверное, потом пиво вместе пьют. Это уж к вечеру за винтовки хватаются. Раньше как? На кулачках сходились — споры решали, а теперь палят почем зря. Оружия ведь навалом, а оно не только в театре стреляет.
Павел Иннокентьевич рассмеялся. Ладно ворковал его пассажир, с юмором.
— Пиво, говорите, вместе пьют? А потом стреляют? Вот дурачье!
Снова рассмеялся и с интересом посмотрел на Леона Молодой человек ему явно симпатизировал. Знал бы, кто он самом деле, наверняка бежал бы впереди своего «жигуленка» несмотря на приличную скорость.
А может быть, и не бежал бы… Леон ведь с благородной миссией ехал — друга спасать. Ал вон два дня как в воду канул. Ни ответа, ни привета, и от амбалов, посланных Еремой Алу в охрану, ни весточки… Вот и засобирался… Сам лихой партизан. Даже машину свою не взял, на рейсовом автобусе решил добраться, и к счастью, а может, наоборот, к несчастью Павел Иннокентьевич подвернулся.
Вечерело. Из-за поворота показались огоньки городка. И первым, как добрый ангел, их встретил милиционер. Представляете, на всем пути — никого, а тут сразу мент!
— Здравствуйте. Лейтенант Донской. Ваши документы!
Оба струхнули. Хотя с чего? При виде милицейского «уазика» Павел Иннокентьевич сам сбросил газ и добровольно притормозил возле милиционера. Тот никаким жезлом не махал, но отдал честь и произнес вышеописанную фразу.
— Вот странно… — удивился Павел Иннокентьевич. — Мы вроде сами остановились, дорогу спросить, а вы, лейтенант Донской, сразу — документы.
— А как же! — невозмутимо ответил Алексей. — Раньше наш городок был под запретом, все жители наперечет, а вы, как я понимаю, гости. Вот и хочется с гостями познакомиться.
— И шибко под запретом? — усмехнулся Леон, доставая паспорт.
Милиционер строго посмотрел на пассажира, прокручивая в голове ориентировки, то есть переливая из пустого в порожнее.
— Что ж, знакомьтесь, — Павел Иннокентьевич протянул Донскому права.
Однако тот не торопился смотреть документы, а начал спокойно объяснять.
— Здесь когда-то военная охрана была. Видите, будка осталась, — он указал на небольшой домик в деревьях. — Их хозяйство.
Леон рассмеялся.
— Небось и там кто-нибудь нагадил…
— Что удивительно! — подхватил милиционер. — До города три кэмэ, да отсюда до ближайшего жилья не меньше шестидесяти верст, вокруг чаща, а в будке все одно насрали. Что за народ?!
— Потому что ничье, — сказал Леон.
— Нет, — возразил Павел Иннокентьевич. — Тут действует инстинкт самосохранения. Присядешь в кустах, а там — змеюка или еще какой хищник. Могут и прихватить… Когда на этом деле сосредотачиваешься, ничего вокруг не замечаешь.
Леон расхохотался. Ему вослед заулыбался лейтенант. И, закрывая права Павла Иннокентьевича, спросил: — Вы Гаев?
— Там же написано…
— Вот я и спрашиваю, к нашей Анне Игнатьевне Гаевой имеете отношение?
— Самое непосредственное. Я ее муж.
— Муж?! А что же она все одна-одинешенька?
