своем баре. Его развратили его собственные клиенты, которые приходили в «Пабликаны», чтобы отпраздновать свое богатство. Стив решил, что бар в Манхэттене — его шанс. И теперь, впервые в жизни, он терпел неудачу, крупную неудачу, и «Пабликаны на пирсе» стали памятником его провалу. Бар стоял в конце пирса, пустой как могила. Хорошо освещенная могила, за аренду которой Стив платил сорок пять тысяч долларов в месяц.
— Стив плохо выглядит, — сказал я дяде Чарли за несколько дней до начала своего испытательного срока.
Мы оба оглянулись на Стива, который стоял в углу бара — злой, с подкашивающимися ногами, со смятением в глазах. Не было больше улыбки Чеширского Кота.
— Он выглядит, — признал дядя Чарли, — как Хаглер в последних раундах.
В новых подтяжках и галстуке того же цвета — рождественский подарок матери — я первым пришел в отдел новостей в тот первый рабочий день 1989 года. Мои ботинки были начищены, волосы приглажены гелем, карандаши отточены, как копья. Редакторы поручили мне написать заметку про конфликт с определением границ районов в Ист-Сайде, и я набросился на нее, будто это было вторжение в Уотергейт. Я написал восемьсот слов, едва уложившись в срок, и, поскольку сильно нервничал, заметка получилась бессистемной кашей. Она читалась так, будто ее написал Твою Мать. Редакторы внесли много поправок — глобальных, радикальных, в стиле профессора Люцифера — и похоронили заметку где-то в дебрях раздела местных новостей.
Когда я возвращался на поезде в Манхассет, я сказал себе, что нужно найти способ сохранять спокойствие, когда горят сроки. Я вспомнил, как Атлет не спеша примеривался к последней подаче. Я подумал о Макграу, кидавшем чейндж-ап[95] в разгар игры. О Бобе Полицейском, который вылавливал очередной труп, и о дяде Чарли, танцевавшем танго, когда гангстеры замышляли его прикончить, и о безмятежном лице Джо Ди, избивавшего пьяных до потери сознания.
В конце недели редакторы отправили меня в Бруклин, где была убита девочка-подросток, которая случайно попала в бандитскую перестрелку. Я поговорил с ее друзьями, учителями и соседями. Она мечтала стать писательницей, сказали мне. Недавно поступила в университет и мечтала стать новой Элис Уокер.[96] Ее жизнь, как и моя, только начиналась, и я чувствовал, что это честь для меня — писать о ней, а времени нервничать у меня уже не оставалось. Я писал в течение часа, а потом нажал на кнопку «отправить» на своем компьютере. Редакторы сделали несколько небольших поправок и поместили заметку на первую страницу местных новостей. Хорошая работа, сказали они, и в их голосах сквозило удивление.
Мне хотелось остановиться в «Пабликанах» и рассказать мужчинам об этой своей удаче, но я поклялся обходить бар стороной во время испытательного срока. Я старался не зацикливаться на этой клятве. Не хотел признаваться себе, что бар может стать препятствием моему успеху, так же как не хотел задумываться о своей неспособности расслабиться в конце трудного дня. Лежа без сна в четыре часа утра, я был взвинчен. Но не только из-за отсутствия алкоголя и стресса. Со мной происходило что-то еще. Может быть, это надежда, подумал я.
Постепенно я научился расслабляться, работая в жестком ритме. Я даже начал получать от этого удовольствие. Первым этапом в обучении должно быть умение забыть все, что знаешь, решил я, избавление от старых привычек и ложных предпосылок. Когда я должен был уложиться в срок, у меня не оставалось времени делать то, что я обычно делал перед тем, как приступить к написанию текста, — составлять список красивых слов и беспокоиться, что из этого получится. Времени хватало только на факты, и забыть старое пришлось по необходимости, почти насильно. Перед тем как написать заметку в «Таймс», я делал глубокий вдох и приказывал себе писать правду, и я находил слова, или они находили меня. У меня не было иллюзий. Я писал не стихи. Я знал, что мои заметки далеки от совершенства. Но тем не менее в материалах, которые каждое утро выходили под моим именем, теперь была ясность, сила, которой раньше мне никак не удавалось добиться.
В середине моего испытательного срока один из старших редакторов «Таймс» отправил записку городскому редактору, который передал ее мне. «Кто такой этот Джей Ар Морингер? — спрашивал старший редактор. — Пожалуйста, передайте ему мои комплименты за хорошую работу».
Когда меня повысят, думал я, когда я стану настоящим корреспондентом, Сидни пожалеет. Когда мое имя будет каждый день появляться в «Таймс», она поймет, что недооценила меня. Она позвонит и будет умолять меня снова встречаться с ней.
И может быть, я соглашусь. В конце концов, я изменился. Вероятно, она тоже. За один год я превратился из завсегдатая бара в корреспондента. Кто знает, кем стала Сидни?
Я вошел в туалет в редакции «Таймс» и встал перед зеркалом. Я выглядел иначе. Мудрее? Увереннее в себе? Не знаю. Я сказал своему отражению: «Скоро я буду получать приличные деньги. Возможно, смогу снять нормальную квартиру, без вони, с отдельной кухней. Может быть, у меня получится отправить маму в университет. Кто знает? Может, денег будет столько, что я смогу ухаживать за Сидни. И однажды куплю ей обручальное кольцо».
36
СТИВЕН-МЛАДШИЙ
За несколько дней до окончания испытательного срока редактор дал мне небольшую вырезку из утреннего выпуска «Таймс». Человека по имени Стивен Келлей застрелили возле его собственной квартиры в Бруклине. Полиция заявила, что это похоже на случай агрессии на дорогах. В статье было триста слов, но редактор уловил пять или шесть. Келлей был черным, а стрелявший — белым. Что еще хуже, стрелявший оказался полицейским, у которого в тот день был выходной. Расистские настроения в городе нарастали, и память о Говард-бич[97] и Таване Броули [98] все еще была свежа. Это убийство имело все шансы стать очередной «бомбой». Редактор попросил меня заняться этой темой, выяснить, кто такой Стивен Келлей, и написать что-нибудь о нем.
Я поехал в Бруклин с фотографом, и мы постучали в дверь квартиры Келлей. Когда дверь открылась, мы оказались лицом к лицу с тремя мужчинами размера Макграу — взрослыми сыновьями Келлей, в том числе и Стивеном-младшим. Я сказал, что мы из «Таймс», и нас пригласили войти. Мы сидели в темной гостиной с закрытыми ставнями, и сыновья рассказывали мне хриплыми, резкими голосами о своем отце, который, как выяснилось, вырастил их в одиночку. Он был жестким человеком, сказали они, но в то же время настоящей наседкой, все время волновался и переживал за своих «мальчиков». Недавно сыновья планировали собраться на день рождения старика. Сыновья — всего их было шестеро — жили в разных частях земного шара, и эта встреча должна была стать незабываемой: все сыновья Келлей возвращались домой, чтобы отметить день рождения отца. Но оказалось, что встреча произойдет на отцовской могиле.
Когда настало время уходить, я пообещал сыновьям правдиво изложить в газете все, что они рассказали мне об отце.
— Послушайте, — сказал Стивен-младший, провожая меня до двери. — Несколько газет неверно напечатали нашу фамилию.
— К-е-л-л-е-й, — по буквам произнес я. — Так?
— Да.
— Я прослежу, чтобы ее напечатали правильно. Я понимаю, как это важно для вас.
На следующее утро я сидел в отделе новостей, читая за чашкой кофе свою заметку. Я поднял глаза на редактора, ответственного за выпуски газеты в выходные дни, который присел на краешек моего стола.
— Суперская работа, — сказал он.
