Конечно, если нужно было оправдать мой «писательский ступор», условия над греческим рестораном Луи подходили как нельзя лучше: жара, шум, стены, дрожащие каждый раз, когда поезд подъезжал или уезжал со станции, воздух, вибрирующий от аромата соленых огурцов, жира от бекона, жареной картошки и сыра. Но даже если бы я жил в уединенной писательской колонии в лесах, дела мои лучше бы не шли. У меня был полный набор классических недостатков: неопытность, нетерпение, перфекционизм, смятение, страх. Кроме того, я страдал наивным заблуждением, что писательство — легкое занятие. Мне казалось, что слова придут в голову сами. Мысль о том, что истину можно найти только методом проб и ошибок, никогда меня не посещала. Я впитал в себя идеологию «Таймс», согласно которой огрехи были маленькими неприятностями, которых нужно избегать, и ошибочно применял это правило к своему роману. Когда я писал что-то не то, я начинал думать, что я ни на что ни годен, и терял самообладание и концентрацию.
Когда я оглядываюсь назад, самым удивительным мне кажется то, сколько страниц я написал, сколько черновиков, как много приложил усилий, прежде чем бросить. Такое упорство было совсем не в моем характере, и это доказывает, как сильно заворожил меня бар, как сильно было мое желание описать его. Вечер за вечером сидел я за своим письменным столом над греческим рестораном Луи, пытаясь рассказать о голосах бара, о тесном союзе мужчин и женщин, собиравшихся там. Я пытался написать о лицах в клубах дыма, о том, что они похожи на привидения в туманном потустороннем мире, и об искрометной беседе, которая могла перескочить со скачек на политику, потом на моду, астрологию, бейсбол и, наконец, на любовные истории — и все это за время распития одной только бутылки пива. Мне хотелось поведать всему миру о чеширской улыбке Стива, голове дяди Чарли, мышке Джо Ди, козырьке Атлета и манере Шустрого Эдди приземляться на барную табуретку, как парашютист. Я пытался написать про писсуары, переполненные деньгами, про то, как я заснул в туалете и кто-то разбудил меня словами: «Эй, это комната для сранья, а не для спанья». Я пробовал передать словами историю, как Вонючка метнул нож в легендарного защитника Джима Брауна.[92] Что бы я ни делал — переименовывал героя в Тухляка, менял орудие с ножа на вилку для омаров, — в моей истории Вонючка получался больше похожим на убийцу, чем на смешного злюку.
Я провел значительную часть 1988 года в попытках описать, как Атлет надувал Шустрого Эдди. Вся эта «заварушка», как любил называть ее Боб Полицейский, началась в конце семидесятых или в начале восьмидесятых, когда «Странники в ночи» Синатры стали звучать на стереосистеме в баре. «Замечательная песня, — сказал Шустрый Эдди, щелкнув пальцами. — Наверное, поэтому ей и дали „Оскара“. — „Странники в ночи“ никогда не выигрывала „Оскара“», — сказал Атлет. Они поспорили на сто долларов, откопали альманах и выяснили, что Атлет прав. Прошли годы. Эта песня снова прозвучала на стерео, и Шустрый Эдди сказал: «Замечательная песня, наверное, поэтому ей дали „Оскара“». Атлет рассмеялся. Конечно, Шустрый Эдди шутил. Увидев, что Шустрый Эдди серьезен как никогда, Атлет предложил поспорить на несколько сотен долларов. Эдди снова проиграл и заплатил. Прошло еще несколько лет. Атлет пристал с разговорами к дяде Чарли и сказал, что много проиграл и хочет отыграться за один раз. Жертвой будет Шустрый Эдди. «У Шустрого Эдди в голове „черная дыра“ по поводу „Странников в ночи“, поэтому я сделаю большую ставку. Сегодня вечером, когда он придет, ты поставишь „Странников в ночи“, а дальше я уже сам справлюсь и потом тебе отстегну». Но дядя Чарли не стал этого делать, заявив, что не хочет участвовать в темных делишках. Претенциозные речи, заметил Атлет, для человека, который считает «Пабликаны» салоном для ставок. Когда пришел Шустрый Эдди, дядя Чарли посмотрел на Атлета. Атлет посмотрел на дядю Чарли. Шустрый Эд посмотрел на дядю Чарли. Тот налил Шустрому Эдди пива и уставился на него. И тут началось. «Странники в ночи», — сказал Шустрый Эдди, щелкнув пальцами. — Замечательная песня. Наверное, поэтому ей дали «Оскара». Атлет был на высоте. Он дразнил Шустрого Эдди, посмеивался над ним, заявлял всем присутствующим, что Шустрый Эдди ни черта не понимает в музыке, пока у Шустрого Эдди не осталось другого выхода, как сделать большую ставку, чтобы спасти свою честь. Никто из мужчин так никогда и не признался, на сколько они поспорили, но сумма была значительной, и когда Шустрый Эдди проиграл и полез в карман за чековой книжкой, что-то щелкнуло у него в голове. «Черная дыра» в его мозгу открылась и закрылась, как объектив камеры. Он не вспомнил, что дважды проиграл, в его памяти мелькнуло то, как дядя Чарли пел «Какой же я дурак!».
Описывая эту историю в своем романе, я поменял имена. Атлет стал Киллером, Шустрый Эдди превратился в Гонщика Эдуардо, а дядя Чарли стал дядей Бутчи. Я сделал Атлета ветераном корейской войны, Шустрого Эдди — бывшим мошенником, который, вполне вероятно, убил собственную жену Агнес, чье имя я поменял на Далилу. Я использовал песню «Синий бархат», а ставку сделал в сотню тысяч долларов. История казалась совсем неправдоподобной, и я, хоть убей, не мог разобраться почему.
Пока я корпел над очередным черновиком «Странников в баре», зазвонил мой телефон. Это был ДеПьетро.
— Дуй сюда! — закричал он, перекрикивая две сотни голосов. — Бар кишмя кишит женщинами, и я уже отхватил лучшие места. «Променад» и «Парк-плейс»!
Он имел в виду два самых популярных стула возле стойки, прямо возле двери на Пландом-роуд, откуда открывался прекрасный вид на всех, кто входил через главный вход, и откуда легче всего было завладеть вниманием бармена.
— Я не могу, — сказал я. — Я пишу.
— Пишешь? О чем, черт подери?
— О баре.
— Ну и что? Приходи и подбери себе материал. «Променад» и «Парк-плейс».
— Не могу.
ДеПьетро повесил трубку.
Вскоре после этого Луи выключил жаровню. Резкий гудок, потом тихое шипение. Я подошел к окну и закурил сигарету. Моросил дождь. Открыв окно, я вдохнул запах дождя, точнее, попытался почувствовать его сквозь вонь пищевых отбросов из ресторана Луи. В помойку ныряли чайки. Луи вышел через черный ход и прогнал их. Когда Луи удалился, чайки вернулись. Настойчивые, подумал я. У чаек есть настойчивость, а у меня нет. Я выключил компьютер. Резкий гудок, потом тихое шипение.
Я вошел в «Пабликаны» с главой романа под мышкой, успокаивая себя тем, что любой писатель проводит в барах столько же времени, сколько за письменным столом. Выпивка и писательство так же хорошо сочетаются друг с другом, как виски с содовой, заверил я себя. ДеПьетро, как и обещал, восседал на «Променаде», а рядом с ним, на «Парк-плейс», сидел дядя Чарли. «Мой прекрасный племянник», — сказал он, целуя меня в щеку. Он уже выпил пару рюмок. Еще там был Шустрый Эдди, а рядом с ним его жена Агнес, которая работала официанткой в ресторане у Луи. Она, как обычно, пила ирландский кофе. (Она не подозревала, что бармен делает ей ирландский кофе без кофеина, чтобы «подавить ее врожденную болтливость», как говорил дядя Чарли.) Шустрый Эдди рассказывал, как он уговорил Агнес и дядю Чарли соревноваться в беге. Шустрый Эдди хвастался, что Агнес может бегать в несколько раз быстрее, чем дядя Чарли, а дядя пообещал пустить себе пулю в голову, если не сможет победить «какую-то бесконечно дымящую официантку», поэтому они понеслись к школьной беговой дорожке, и половина бара потянулась за ними следом. Агнес, завернутая в полотенца, как претендентка на медаль, рванула с места на секунду раньше, чем Шустрый Эдди выстрелил из стартового пистолета. (Никому не пришло в голову спросить, откуда Шустрый Эдди взял стартовый пистолет.) Дядя Чарли обогнал Агнес, но дорого за это заплатил. Он завалился в траву, его рвало, и еще несколько дней после этого ему было нехорошо.
Я подумал, что эту историю легче описать, чем «Странников», и сделал себе пометку.
Бармен Питер увидел, как я что-то пишу на салфетке. Из всех барменов в «Пабликанах» Питер был самым добрым. Будучи на десять лет меня старше, Питер всегда морщился, глядя на меня, как добросердечный старший брат. У него был тихий голос, который заставлял собеседников придвигаться ближе, теплые карие глаза, мягкие темные волосы. Я часто видел, как Питер смеялся до колик в животе, — но вокруг него всегда был некий ореол печали. Когда он заглядывал вам в глаза, улыбаясь, вы как будто слышали его мысли:
— Что это ты пишешь? — спросил он, наливая мне виски.
