и не верь, если кто-то скажет тебе иначе. Сечешь? Бокс может научить тебя всему. Поэты знали об этом. О ком я говорю? Кто из поэтов был боксером?
— Байрон? Китс?
— Не важно. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Девятый раунд. Один из величайших раундов всех времен. Хаглер швыряет Леонарда в угол, и они стоят нога к ноге. Хаглер подключает тяжелую артиллерию. Он убивает. Я кричу Леонарду: «Выбирайся оттуда! Выбирайся!»
Дядя Чарли сжал кулаки, пытаясь вылезти из угла.
Боб Полицейский поворачивается ко мне и говорит:
— Все кончено. Он сделал Леонарда. Но Леонард, даже не спрашивай меня как, отвечает ударами на удары и выбирается из угла. Он наносит Хаглеру удар сбоку и ускользает, и толпа вскакивает на ноги.
Толпа в баре тоже зашевелилась, раздались одобрительные возгласы, и все подвинулись вперед.
— Десятый раунд. Хаглер наносит Леонарду удар сверху. Леонард отвечает комбинацией ударов: правый хук, левый хук. Одиннадцатый раунд. Хаглер — левый, левый, левый в голову. Господи! Леонард отвечает: шквал ударов, еще один удар, потом опять шквал. Невероятно. Последний раунд, — сказал дядя Чарли. — Звонит колокол, оба боксера выходят и… Что, ты думаешь, они делают? Что, ты полагаешь, они делают, Джей Ар?
— Я не знаю.
— Они дразнят друг друга. Джей Ар, они колотят себя в грудь, бьют себя по голове и манят друг друга руками: «Давай, придурок! Давай!» Можешь себе представить эту смелость!
Мне показалось, что я видел слезы в глазах дяди Чарли, когда он воспроизводил последние секунды матча. Он вертелся, размахивая кулаками перед моим подбородком, изображая правые и левые хуки, каждый из которых проходил в полудюйме от меня. Капельки пота выступили у него на голове. Я подумал о том времени, когда он сломал себе ребра в «Пабликанах», изображая стену в Фэнвей-парке, и молился, чтобы он не сломал кости себе или мне, дерясь с воображаемым Хаглером.
— Когда прозвенел звонок, — сказал дядя Чарли, хватая ртом воздух, — Леонард так устал, что его ассистентам пришлось помочь ему дойти до угла. — Дядя Чарли изобразил, как ассистенты помогают ему дойти до барной табуретки. — Объявляют решение. Мнения судей разделились. Один судья был за Хаглера, два за Леонарда. Леонард выигрывает. Самое крупное поражение в истории бокса. Можешь не верить мне на слово. Комментаторы говорят то же самое. Леонард облокачивается о веревки. Он не может стоять на ногах, но когда ему говорят, что он выиграл, — вы бы видели радость на его лице! Он так устал, так устал, Джей Ар, но, когда ты выигрываешь, ты не замечаешь усталости!
Дядя Чарли резко выступил вперед. Бар взорвался аплодисментами. Похоже, каждый понимал, что значил этот матч для дяди Чарли, и это имело мало отношения к уменьшению процентов по его долгам. Я поцеловал его в голову и поздравил.
— Мне было так жаль Хаглера, — сказал дядя Чарли через некоторое время, после того, как вытерся полотенцем и отдышался. — Он казался таким печальным. Таким невеликолепным. Есть такое слово? Ты не против, если я скажу «невеликолепный», правда?
— Ага.
— Ты знал, что Хаглер официально поменял свое имя на Великолепный? Зачем человеку с его деньгами морочить себе голову и официально менять имя? Да еще на такое глупое? Что может заставить человека совершить подобный поступок, Джей Ар? Зачем ему этот геморрой? Что? Что ты так на меня смотришь?
33
КОПИРОВЩИЦА
Так же искусно, как он смешивал коктейли, дядя Чарли смешивал клиентов. У него был редкий дар знакомить людей. Он показывал на одного человека, потом на другого, потом нахваливал их друг другу, потом буквально приказывал им стать друзьями или любовниками. Он был катализатором даже тогда, когда не собирался им быть. На званом обеде в Вест-Хэмптоне меня посадили рядом с парой молодоженов. Я спросил, как они познакомились, и они ответили, что встретились в баре, в «замечательном старом баре», когда оба безрезультатно пытались привлечь внимание бармена. Они стали обсуждать этого бармена, то, каким он был грубым и смешным, и вскоре вообще забыли о нем и сконцентрировались друг на друге. Я спросил, не лысый ли, случайно, был этот бармен, и не носил ли он темные очки, и не предлагал ли им попридержать лошадей. Их рты открылись одновременно, будто у птенцов, ждущих червячка.
Одной замечательной парой, образовавшейся благодаря стараниям дяди Чарли, были Дон и Далтон. Никто, кроме дяди Чарли, не подумал бы, что сборщик туалетных денег и барный поэт могут стать друзьями. Но дядя Чарли специально представил их друг другу, потому что оба они были экстраординарными, талантливыми личностями и адвокатами и еще потому, что у него было предчувствие. Вскоре после этого Дон и Далтон решили вместе заняться частной практикой. Официальное открытие их новой адвокатской конторы прошло в «Пабликанах», где Дон и Далтон намеревались делать значительную часть своей адвокатской работы. Это был знаменательный вечер для них и триумф дяди Чарли, который предполагал, что, познакомив Дона и Далтона, он получит право на бесплатную юридическую помощь до конца дней своих.
Контора Дона и Далтона располагалась на Пландом-роуд, в трех кварталах от бара, прямо над греческим рестораном Луи, и к ней прилагалась маленькая квартирка сзади. Я слышал, как кто-то в баре сказал, что Дон и Далтон ищут жильца. Я спросил Дона, не согласятся ли они сдать квартиру. «Разве ты не хочешь сначала ее посмотреть?» — спросил тот. Я не хотел.
Бабушка умоляла меня не съезжать. Когда она объясняла ситуацию, ее глаз ужасно дергался. Тетя Рут и мои двоюродные сестры снова уехали, поэтому дедушкин дом теперь будет чище и спокойнее. Будет сколько угодно горячей воды. И подумай, сколько денег ты сэкономишь, — арендная плата так высока. Также, добавила она, ей нравится проводить со мной время. Она будет скучать по мне. Недосказанной осталась еще одна причина, по которой бабушка не хотела, чтобы я уезжал, самая печальная из причин. Я выполнял функцию своего рода «подушки» в ее отношениях с дедушкой. Никогда не брал дедушку за горло, но с годами научился отвлекать его, когда тот начинал мерзко себя вести.
Я сказал бабушке, что должен съехать. Мне нужно было отдельное жилье. Чего я не мог ей сказать — меня постоянно шатало оттого, что по ночам меня будил ее сын. Мне нужна была кровать, которая не находилась бы на пути еженощных хождений дяди Чарли. И кроме того: настоящие мужчины не живут со своими бабушками.
Боб Полицейский помог мне перевезти вещи. Входя в дедушкин дом, он неодобрительно посмотрел на «двухсотлетний» диван и перетянутую клейкой лентой мебель, и мне показалось, я слышу его мысли: «Дома, куда я прихожу с обыском, часто выглядят лучше». Он нагрузил свою машину моим скарбом — шесть коробок с книгами и три чемодана — и отвез меня на Пландом-роуд. Дон вручил мне ключи от новой квартиры. Две крошечные комнатки и маленькая ванная. Ковер был фекально-коричневого цвета, «спальня» располагалась прямо над жаровней греческого ресторана Луи. Запах свиных отбивных, бараньих ног, джиро,[90] омлетов, жареной картошки с сыром, шоколадного торта и пепси поднимался, как пар, через пол. Здесь воняет, сказал Боб Полицейский.
Он походил взад-вперед, запоминая каждую деталь, будто квартира была местом преступления. Выглянул на улицу сквозь грязные жалюзи заднего окна. Парковка. Мусор. Чайки. Рядом к станции с шумом подошел поезд, от чего стены задрожали. Боб фыркнул: «Из огня да в полымя».
Когда Боб Полицейский рассказал ребятам в «Пабликанах» о моем новом холостяцком гнездышке и о том, как расположена моя кровать, они стали подкалывать меня, что я должен найти девушку, желающую «прокатиться на сковородке». Они считали, что мне, как и им, очень не хватает секса. Но я сообщил им, что мне одиноко. Мне нужен был кто-то, с кем можно гулять, слушать Синатру, читать. Они в ужасе уставились на меня.
Я признался мужчинам, что влюблен в одну копировщицу из «Таймс». Она напоминала мне Сидни.
