Хотя внешне девушки были не похожи, в копировщице была та же отстраненность, которая у меня ассоциировалась с богатством и аристократичностью. В любом случае каждый раз, когда она с выражением скуки и презрения на лице рассекала отдел новостей в длинной юбке и обтягивающей шелковой блузке, все копировщики прекращали сортировать копии и все редакторы мужского пола (и некоторые женщины тоже) прекращали чтение и смотрели на нее поверх своих бифокальных очков. За ней, подобно прозрачной розовой ленте, тянулся шлейф аромата духов, и я специально шел за ней по пятам, чтобы вдохнуть его. Я не мог себе представить, как подойти к ней, и меня беспокоили моя беспомощность и смятение. Я боялся, что мои проблемы с женщинами происходят из-за какого-то дефекта личности, и я сам себе поставил диагноз: гиперчувствительность. Меня вырастила мама, в детстве за мной присматривала бабушка, я рос под влиянием Шерил и впитал в себя женский взгляд на жизнь. Все женщины, которые пытались сделать из меня мужчину, добились обратного. Именно поэтому я боялся подходить к женщинам. Они мне слишком нравились, и я был слишком на них похож, чтобы стать хищником.
Вместо того чтобы заверить меня, что все это чепуха, мужчины согласились. Они сказали, что в войне между мужчинами и женщинами я не испытываю достаточного страха перед противником. Я протестовал, говоря, что страха у меня достаточно, через край, но они сказали, что я путаю страх и благоговение. Также они сказали, что у меня нет плана. Нельзя идти на войну без плана. Большинство мужчин в баре использовали военную терминологию, когда замышляли романтические отношения. Они говорили, что вопрос в том, чтобы забрать что-то, что принадлежит другому, что составляет базовую динамику любых военных действий. Соблазнение как отвлечение. Любые романтические советы от Атлета, например, были результатом его опыта подавления коммунизма. Телки как красные, говорил он. Непонятные. Безжалостные. Нацеленные на насильственное перераспределение твоих денег. Дядя Чарли между тем считал, что викинги, гунны и другие примитивные мародеры были отчасти правы. «Просто хватай телку за волосы и тащи ее из этого долбаного отдела новостей», — посоветовал он. Я думал, что это метафора. По крайней мере, надеялся. Далтон уговаривал меня использовать стратегию, больше напоминающую захват Дрездена, и «закидать» копировщицу стихами про любовь. Он с большим успехом выдавал свои пьяные хайку женщинам. («Сестрички в халатах белых / Вошли в „Пабликаны“ несмело. / Сбившись в кучку. / Как спортсменки перед матчем. / Каждая мечтает о своем мачо…») Но он был достаточно хорош собой, чтобы компенсировать витиеватые вирши.
В конце концов я решил просто позвонить копировщице из «Пабликанов» и пригласить ее на свидание. «На свои похороны», — сказал дядя Чарли, туша окурок.
Копировщица удивилась, когда я позвонил, потому что не поняла, кто я такой.
— Объясни еще раз, кто ты, — попросила она.
Я снова назвал свое имя. Напомнил ей, где обычно сижу в отделе новостей.
— Откуда у тебя номер моего телефона?
Поскольку номер я украл у Мари Ролодекс, я притворился, что не расслышал вопрос. Я спросил, свободна ли она в субботу.
— Я думал, мы могли бы…
— Вообще-то, — сказала девушка, — я собиралась сходить на новую выставку клея, про которую все говорят.
— Хорошо, выставка, конечно. Но я думал, мы могли бы…
— Если хочешь встретиться со мной там, я думаю, будет замечательно.
Мы договорились встретиться у «музея». Я понятия не имел ни о какой «выставке клея» она говорила, ни о каком музее. Я позвонил бывшему соседу по комнате в Йеле, студенту юридической школы, который теперь жил в Нью-Йорке, и коротко обрисовал ему ситуацию (симпатичная копировщица, мучительная влюбленность, предстоящее свидание) и спросил его, не слышал ли он о крупной выставке какого-то «клея». «Ну, ты и тормоз, — сказал приятель. — Поль Клее. К-л-е-е. Ретроспектива его работ открывается в музее Метрополитен в эти выходные».
На следующее утро я взял в нью-йоркской публичной библиотеке дюжину книг о Клее и украдкой прочел их в отделе новостей. После работы я притащил их в «Пабликаны». Кольт налил мне стакан виски и поднял бровь, когда я вытащил одну из книжек.
— Этого я и боялся, — сказал Атлет Бобу Полицейскому. — В Йеле узнали, что он не знает ничего о Хартии вольности, и теперь ему придется идти заниматься в летнюю школу.
— Это не для Йеля, — возразил я. — Это для… девушки.
Атлет и Боб Полицейский переглянулись. Было ясно, что они собираются вывести меня на парковку и хорошенько отлупить, чтобы ко мне вернулся рассудок. Потом их внимание привлекли рисунки Клее. Они подошли, чтобы взглянуть поближе. Атлета заинтриговали формы и линии Клее, и он пришел в восторг, когда я рассказал ему, что во время Первой мировой войны Клее был солдатом. Бобу Полицейскому понравилось, как Клее использует цвет.
— Вот это очень мило, — показал он на «Рокочущую машину».
Я рассказал им все, что узнал. Про отношения Клее с Кандинским. Про его восхищение романтизмом. Про то, как он использовал детские рисунки.
— Вот это, — сказал Атлет, — похоже на похмелье.
Мы все вместе рассматривали картины Клее до закрытия, а потом продолжили в моей квартире, пока в четыре утра Луи не включил свою жаровню.
Когда я вошел в музей, мне так хотелось спать, что подкашивались ноги, но я был уверен, что даже кураторы не знают о Клее больше, чем я. Копировщица стояла у входа, на руке ее висел плащ, а зонт от дождя она крутила в руке, как зонтик от солнца. Клее отдал бы жизнь, чтобы нарисовать такую модель, как она, хотя, возможно, он увидел бы ее как пирамиду грудей и ресниц. Я представлял ее примерно так же.
Мы встали в очередь за билетами. Мне было тяжело вести светскую беседу, пока мы ждали, — соображал я плохо, голова была забита фактами о Клее. В конце концов мы вошли внутрь. Я указал на угол, где висел холст, на котором худая фигура рассматривала рыбу. Я объяснил, что это символичный взгляд Клее на противостояние человечества и природы. Мы пошли дальше и остановились около карандашного рисунка. Я стал говорить о том, что Клее отдавал должное примитивизму, увлекаясь грубыми формами живописи, такими, как мелки.
— Ты много знаешь о Клее, — сказала копировщица.
— Я его большой поклонник.
Она хмурилась, глядя на картины Клее, и выражение лица у нее было не такое, как у Атлета.
— Тебе разве не нравится Клее? — спросил я.
— Не очень. Я просто хотела посмотреть, из-за чего такая шумиха.
— Понятно.
Мы ушли. В суши-баре мы сидели над тарелкой калифорнийских роллов, и я был так разочарован, что экзамен по Клее отменили, что молчал. Через полчаса копировщица сказала, что ей нужно куда-то идти, и я ее не винил. Если бы я сам смог сбежать от себя, я бы не упустил такой шанс. Мы расстались, вяло пожав друг другу руки в стиле «Голосуй за меня на выборах».
Когда я вернулся в «Пабликаны», Атлет спросил меня, как все прошло.
— Не так, как я надеялся, — ответил я.
— Это тебе урок. Нечего было заниматься перед свиданием.
— А что еще я должен был делать?
Он повернулся на барной табуретке лицом ко мне и повернул кепку козырьком назад, чтобы я мог видеть его лицо. «В следующий раз, когда телка попросит, чтобы ты отвел ее в музей, черт возьми, — сказал он, — отведи ее в Куперстаун, на родину бейсбола».
34
ПИТЕР
