Полицейский. Я так и не смог убедить его, что лучше писать: «Мужчина сказал», чем «правонарушитель заявил». Но сам всегда замирал, когда говорил Бобу Полицейскому, что забивать отчет высокопарными словами не самая хорошая идея.
Когда у нас обоих был выходной, мы с Бобом плавали на его старой двадцатифутовой лодке «Пенн Ян» в город. Он давал мне один из спасательных жилетов отделения полиции Нью-Йорка, и мы плыли вокруг статуи Свободы, ловили камбалу или просто курсировали вдоль Саут-стрит Сипорт. Я стоял на носу лодки, чувствуя брызги воды на лице, наблюдая, как облака насаживаются на верхушки башен-близнецов. Потом мы оставляли лодку в доке на семнадцатом пирсе и шли перекусить. Мы всегда заглядывали в «Пабликанов на пирсе», но там, как прежде, было пусто. Боб Полицейский качал своей большой головой, глядя на длинные ряды свободных барных табуреток. «У Стива неприятности», — говорил он. «Неприятности», — повторял я, сочувствуя Стиву, но думая о Сидни, с которой у меня ассоциировалось это слово.
Мы мало подходили друг другу, полицейский и копировщик, но в Бобе было столько противоречий. Стоический рассказчик. Грубый книжный червь. Жесткий парень с добрым сердцем. Я как-то слышал, как он говорит о своих детях, и это было так мило, что Атлет вытирал глаза. Через пять минут я спросил Боба Полицейского, не подозревает ли его жена неладное из-за того, что его нет дома по вечерам. «Не-а, — сказал он. — Она знает, что я не какой-нибудь там ирландский прохиндей». Я заметил, что не знаком с этим термином. Боб объяснил: «Ирландский прохиндей — это парень, который пройдет мимо бара, чтобы провести время с телкой».
С тех пор как Боб начал брать у меня книги, он изменился. Стал более разговорчив, смелее высказывал мнения на различные эзотерические темы. Книги давали ему не столько новые взгляды, сколько новую уверенность в своих взглядах. Он не то чтобы был счастливее, но казался менее озабоченным, и даже походка его, на мой взгляд, стала легче. Он больше не входил в бар с таким видом, словно нес весь мир у себя на плечах. Поэтому я удивился, однажды увидев Боба Полицейского печальным и угрюмым. Он залпом пил «Ржавые гвозди».
— Что случилось, коп?
Он посмотрел на меня так, будто мы незнакомы.
— Ты сегодня работаешь? — спросил я.
— Похороны.
Его белые парадные перчатки лежали на стойке.
— Кто-то из знакомых?
Он не ответил.
— У тебя изнуренный вид, — заметил я.
— Я плохо переношу похороны. Особенно похороны полицейских.
Он рассказал мне о церемонии. Гроб, задрапированный флагом. Руки в белых перчатках бодро отдают честь.
— Но ведь ты не знал полицейского, которого убили? — спросил я.
— Я их всех знаю.
Боб протер глаза и выпил остатки «Ржавого гвоздя», будто это был чай со льдом.
— Ты так и не прочитал про меня в архивах «Таймс». Верно?
— Нет.
Он помолчал, будто слова всплывали откуда-то из глубины. Когда он только начал службу в полиции, сказал Боб, и ему было примерно столько же лет, сколько и мне, он патрулировал район и услышал выстрел. «Знаешь, как говорят, будто время замедляет ход? Это правда. Ты бежишь и бежишь, а твои ноги будто приклеены к земле». Он помчался по улице, добежал до тупика и увидел мужчину, который держал другого под прицелом пистолета. Когда Боб Полицейский закричал на него, мужчина с пистолетом повернулся и прицелился в него. Боб Полицейский выстрелил, убив его на месте.
— Господи, — сказал я.
— Но все оказалось гораздо хуже, — продолжил Боб. — Мужчина, которого я убил, был полицейским. Девятнадцать лет службы. Он был в штатском. Пытался арестовать того, второго мужчину.
Друзья убитого полицейского настаивали на увольнении Боба, хотя расследование установило, что перестрелка была несчастным случаем.
— У того полицейского была… семья? — спросил я.
— Сын. Он покончил с собой через год после этого.
В моей памяти всплыли все наши разговоры с Бобом Полицейским. Я подумал, насколько иначе я бы строил каждое предложение, если бы знал о его прошлом. Я вспомнил, как горевал из-за неправильно написанного имени. Как назвал это ошибкой, с которой мне придется жить до конца дней своих, и как долго разглагольствовал о том, что подсыпал соль на рану сыновьям Келли — после того, как какой-то полицейский застрелил их отца.
Я сказал Бобу, что мне жаль. Он отмахнулся.
— Это ошибка без злого умысла. Как я говорил, для этого и приделывают ластики к карандашам. Но, Джей Ар, поверь мне: на пистолетах ластиков не бывает.
38
МИШЕЛЬ И РЫБНАЯ КОРОЛЕВА
Многие считали «Пабликаны» местом сбора манхассетских плейбоев. Так это было или нет, но запах секса буквально витал в воздухе. Люди занимались сексом повсюду: на стоянке, в ванной, в подвале. Нельзя ожидать, что люди, пропивающие свои комплексы, смогут противостоять самому сильному из желаний. Приливом гормонов уносило даже сотрудников. Официантку и повара как-то застукали на том же разделочном столе, где Твою Мать паковал булки для гамбургеров. Потом на эту тему много шутили, говоря, какой странный вкус у бургеров, а дядя Чарли не уставал спрашивать клиентов, действительно ли они хотят бургер «между двух булочек».
Весной 1989 года, однако, сексуальная атмосфера в «Пабликанах» стала еще очевиднее. Разразилась опасная эпидемия весенней лихорадки, и все ходили по бару нетвердой походкой, хотя только внимательный наблюдатель мог определить, что изменилось по сравнению с другими временами года. Каждый вечер на закате мы стояли возле бара группами по двадцать — тридцать человек, мужчины и женщины, глядя, как апрельское небо темнеет, становясь изысканно синим — «королевской голубизны», как сказала одна из официанток. Всю зиму мы вносили с собой слякоть и грязь, а теперь каждый из нас приносил в «Пабликаны» кусочек этого голубого неба.
Снова появился Актер. Он сказал, что приехал домой навестить мать, но солгал. У него было разбито сердце. Его отвергла прекрасная старлетка, сексуальная блондинка, которую мы все вожделели. Часто по вечерам Актер приносил в «Пабликаны» гитару и пел печальные испанские любовные баллады — он пел, как Нил Янг, — а Далтон в это время читал стихи Рильке роскошной пепельной блондинке из Верхнего Хадсон-Вэлли, на которой, как он говорил, собирается жениться. Даже у дяди Чарли в ту пьянящую весну была девушка. Он забрался в телефонную будку и спел ей: «Смешной мой Валентин». Он не побеспокоился закрыть дверь, поэтому мы все слышали. Он также не побеспокоился проверить, который час, и его девушка не очень обрадовалась тому, что ее разбудили в два часа ночи. Когда она в очередной раз говорила ему об этом, дядя Чарли прекращал петь и делал ей выговор за то, что она ругает его. Потом пение возобновлялось, и звучало это примерно так: «Смешной мой Вален — заткнись, мать твою! Забавный Вал — закрой свой рот, черт подери! Мне весело с тобой — замолчи, черт подери, пока я пою тебе серенаду!»
Как черемухи и белые акации вдоль залива Манхассет, за одну ночь в баре распустилась целая гроздь свежих женщин. Мы с дядей Чарли смотрели, как они появляются вокруг нас. «Откуда они все взялись? — спросил он. — Откуда они взялись, Джей Ар, и куда направляются?» Многие из них приехали из Хельсинки и Лондона работать нянями в богатых семьях города. Еще приходили новые продавщицы,
