Правда, ему не понравилась одна фраза: «грохочут выстрелы, а Вася ни гу-гу».
— Убери «ни гу-гу».
Я убрала.
— К чему так легко соглашаться?
— А что ж вы думаете, — говорю, — я за свое «ни гу-гу» — насмерть буду стоять?
В издательстве «Детская литература» у Коваля стала готовиться книжка — в серии «Золотая библиотека школьника». В качестве предисловия решили обнародовать мою песнь, и давай меня мучить.
Ира, секретарь Коваля, потребовала сменить тональность и сыграть эту
— Ирка — экстремистка, — пытался умиротворить ситуацию Юра. — Я хотел ее осадить, но не посмел. Поверь, Марина, это ужасно, когда секретарь интеллектуальнее мэтра: мэтр теряется на ее фоне.
Потом взялась меня терзать редактор Леокадия Либет.
Коваль мне сочувствовал.
— Давно собирался тебе позвонить, но вялая рука срывалась. Признайся, думала обо мне? Вот я и овеществился. Ты ходила в издательство? Я знаю, что тебя толкают на осушение. Хочешь встретиться со мною? Ты поспрашиваешь, я поотвечаю. А ты позаписываешь и позапоминаешь… Беда в том, что я постоянно теряю твой телефон.
— А вы запишите его на ладони.
— Итак, я пишу его… на манжете…
Прошло несколько лет, звонит Коваль:
— Вышел «Недопесок» с твоим предисловием, вот я звоню поблагодарить. Правда, предисловие в усеченном виде.
— И благодарность — в усеченном?
— Нет, благодарность — в полном объеме. Меня беспокоит другое.
— Что?
— Да вот открыл книжку, смотрю, с одной стороны ты со своим предисловием, с другой — посвящение Белле Ахмадуллиной… Не много ли баб на одном развороте?
Предисловие начиналось такими словами:
«Не было в моем детстве писателя — Юрия Коваля, и в переходном возрасте не было. А уж когда я выросла и взматерела — он и появился».
— Кружков это прочитал, схватил гитару, — рассказывает Бородицкая, — скрылся в комнате, там что- то наигрывал, а потом вышел и спел сочиненную песню:
Время от времени мне звонит ненормальный Женя, безумный любитель детской литературы, неимоверный знаток — кто умер из писателей, а кто жив. Вот он звонит и спрашивает:
— А Голявкин жив? Или помер?
— Позвоните, поздравьте Токмакову с днем рождения, бедную вдову.
— Вы сказали, что Коростелев жив, а он давным-давно помер. До свидания.
— Я вас надолго не отвлеку. А как себя чувствует Юрий Яковлев? Он умер или нет?
— Вам, наверное, некогда, как всегда? А вы меня обманули, сказали, что Коринец жив, а он уже помер.
Кладешь трубку, и в ушах гудит грозный черный космос.
— Марина Львовна, это Кульменко Павел, редактор. Слушайте, мы тут проверяли по энциклопедии — у вас в рассказе «Блохнесское чудовище» написано: «От блох хороша черемичная настойка». А мы проверили — она называется «чемеричная» — от блох… Так как написать?
Леонид Юзефович:
— У меня есть знакомый, он мне с гордостью говорил: «Вот я, сколько лет живу, ни одного слова не дал редактору исправить. Ни запятой!..» Нет, я со всем уважением, но я не понимаю: ПОЧЕМУ?
В советские времена делегация писателей поехала в Польшу. Их там возили по святым местам. Виктор Голявкин много выпивал и угрюмо бормотал:
— Гробы, гробы…
Тогда ему сказали:
— Виктор Владимирович, если вам не нравится, мы можем вас больше не брать за границу.
И он смирился.
Два художника с седыми усами и бородками, в выцветших беретах — рисуют осенний пейзаж.
Один другому:
— Я давно подозревал, что занимаюсь никчемушным делом. А тут стою-рисую — ко мне подходит ребенок, даже непонятно — мальчик или девочка, и спрашивает: «А ты куда потом все это складываешь?»
— Ответил бы: «В Третьяковскую галерею»!
— Зачем я голову человеку буду забивать с малых лет?
Едем с книжной ярмарки по улицам Праги.
Андрей Битов смотрит в окно автобуса:
— Это какой город? Одесса? Киев?..
Евгений Попов:
— Это Прага…
— Нет, это не Прага, — рокочет Битов. — Она мне не говорила, что она такая. Она мне говорила, что она другая…
— Голявкин — мой учитель, — говорит Битов. — Первый раз я увидел своего современника и его
