деятелей, ни мудрецов. Знай сыплет научными терминами: «смысложизненные ориентиры», «псевдоценности», «смыслообразующие структуры» и пр.
Стали высказываться оппоненты, в целом одобрительно. На кафедру поднялся Владимир Иванович Хореев, высокий, обаятельный, с седой шевелюрой, такой у него голос, мерный, воздействующий на подсознание.
— Очень интересная тема, — он говорит, — но явный перебор с научной терминологией. Я порой терял нить и даже по-человечески не понимал, что автор хотел сказать таким вот научным языком? А кстати! Что вам дала эта диссертация? Для понимания смысла своей жизни?
…И она заплакала.
Звоню в Переделкино заказать путевку, мне отвечают:
— Ошиблись. Это квартира.
Я снова звоню:
— Переделкино?
— Да не Переделкино это! — послышался в трубке женский крик. — Надо набирать 495 а не 499!!! Пять лет уже меня мучают, заебали!!!
— Извините, пожалуйста, — я бормочу, — я вас очень хорошо понимаю, простите за беспокойство, большое спасибо…
— Ну, ладно, ладно, — она отвечает мне, — ладно, всего доброго.
Приезжаю в Дом творчества — а там уже мои хорошие знакомые поэты и прозаики Надежда Мирошниченко, Тамара Ломбина, Владимир Блинов… Я прихожу, они сидят за столом, я всех обняла, расцеловала, мы ужинаем, Надя меня спрашивает:
— А твой муж — из Екатеринбурга?
— Что ты, — говорю я. — Он даже из
Все онемели.
— Ну, то есть из
А все сидят — абсолютно все — кто из Екатеринбурга, кто из Сыктывкара…
Главный редактор журнала «Вопросы литературы», заведующий кафедрой сравнительной истории литератур в Российском государственном гуманитарном университете, специалист по эпохе Возрождения, профессор Игорь Шайтанов поведал нам с Леонидом Юзефовичем, как он собрался в новом корпусе Переделкина позвонить по телефону. А какая-то женщина сидела в телефонной будке и вела нескончаемую беседу. Игорь Олегович деликатно постучал в стекло, намекая, что ее разговор слегка затянулся. А эта взрослая женщина показала ему кукиш.
Шайтанов очень удивился. Он подождал еще немного, потом приоткрыл дверь и сказал:
— Тут нельзя столько времени разговаривать.
Тогда она взяла и оторвала провод от телефонной трубки.
— Я пошел жаловаться, — сказал Игорь.
— Зачем?! — воскликнул Юзефович. — Это же такой колоритный случай!
— Так она потом тайно все обратно прикрутила! Сидит и опять разговаривает.
Оказывается, в Сыктывкаре так много националистов, что они разделились на четыре направления — Северное, Южное, Восточное и Западное.
Надя Мирошниченко:
— Я лично говорила своему учителю Куняеву: надо печатать Тимура Зульфикарова.
Учитель на это отвечал:
— Куда ж мы — азиатчину?
— У Тимура есть православные вещи, — вступилась за суфийского дервиша Мирошниченко. — Поэма «Иван Грозный».
— Почему Тимур должен писать про Ивана? А как же взаимообогащение культур?! — воскликнул уральский голубь мира Владимир Блинов.
Тут я привношу в этот разговор дымящуюся палочку индийских благовоний. Все как начнут кашлять.
— Если ты ее не погасишь, — говорят, — мы сейчас просто все умрем.
— Друзья мои! — говорю. — Запах благовоний изгоняет злых духов. Может, вы потерпите? И вам станет лучше?
А Мирошниченко — непреклонно:
— Нет буддизму и иудаизму на Русской земле!!!
Дарю Леониду Юзефовичу свою книжку про Японию, вижу, он пытается уклониться от моего дара.
— Да вы не беспокойтесь, она не заумная, — говорю я опрометчиво.
Пауза.
Юзефович:
— Я и заумную могу прочитать…
Во Франкфурте меня поселили в номере со Светланой Василенко, мы спали на большой двуспальной кровати, что нас очень сблизило. Я просыпаюсь, а Василенко уже утренняя, свежая, подкрашивает ресницы и говорит:
— Я стала краситься совсем недавно. Год назад я была в Варшаве, все: «Варшава, Варшава» — давно хотела побывать. Мы пришли в костел, и я обошла его, а сзади — пустынное такое место, вид на мост открывается. Вдруг смотрю, бежит мужик — и прямо ко мне. Подбежал — как даст мне в глаз, схватил сумочку и был таков. Я — кричать! На каком языке — не знаю. «А-а-а!» Глаз у меня заплыл синим, зеленым, фиолетовым. А там одна в делегации — она была когда-то начальником по снабжению, потом написала «Записки на бюстгальтере», у нее большая такая грудь! — говорит: «Я тебя накрашу». Припудрила, губы подкрасила, ресницы, очки полутемные. Я вышла открывать конференцию, все говорят: «Свет, как ты хорошо выглядишь!» Вот с тех пор я…
Совместное житье во Франкфурте было сюрпризом для российских писателей, но не для всех приятным. Прозаик Анастасия Гостева очутилась в номере с поэтом Еленой Шварц, та беспрерывно курила, а Настя практикует древние восточные техники, им трудно было дышать одним воздухом.
— Мне плохо с ней, — говорила Настя, — а ей-то каково? В одном помещении с ней держат молодого жестокого варвара. Стихи ее мне не нравятся. А она сказала при мне: «Кто? Эта что пишет? Да какую-то компьютерную хуйню». Я даже спросила их: «Я вам не мешаю?»
Возможно, в редкие минуты перемирия Елена Шварц поведала Насте, а может, ей рассказал Николай Кононов, что однажды Елена Шварц пригласила Кононова в гости. Он приходит, а там — поминки по коту. Фотография кота в черной рамочке, рюмка водки, прикрытая черным хлебом. Кононов сказал: «Я не буду поминать кота. Я считаю, что у кота нет бессмертной души». И Елена Андреевна с ним год не разговаривала.
— …Ну что ему — трудно было помянуть кота? — спросила Настя.
Профессор славистики из Киото Яско Танака, желая быть запредельно вежливой, называла меня по имени-отчеству:
— Марина ЛЮБОВНА.
Встречает меня во дворе моя бывшая напарница по игре в большой теннис.
— Марин, — говорит, — мне, знаешь, какой диагноз врач поставил? Вторая степень ожирения!
