Если до сих пор добровольная посетительница пенитенциарного заведения не проявляла видимого желания вступать в беседу с мальчишкой-следователем, иногда лишь выпуская на свободу свои верткие щупальца из, казалось, неприступного панциря, то последний меринский пассаж преобразил ее до неузнаваемости. Она развеселилась, некрасиво раскрыла рот и довольно продолжительное время издавала клокочущие звуки, схожие с неестественным театральным смехом неудавшейся актрисы. Сказала, не в силах успокоиться:
— Что-что-что? Ну-ка, ну-ка, еще раз, поподробнее про Страдивари, а то у меня уши заложило.
На этот раз они поменялись ролями: молчал Мерин, наслаждаясь произведенным его словами эффектом, а Лерик, не будучи в состоянии унять приступы натужной веселости, вытирала глаза платочком и безостановочно тараторила и тараторила о том, как далека наша правоохранительная система от умения оказать реальную и своевременную помощь в ней нуждающимся; как одинока и беззащитна та часть нашего олигархического общества, которая, вопреки сложившемуся о ней мнению, и является опорой и движителем благосостояния страны; как много злобы и зависти в среде российского электората, которая не утруждает себя необходимостью ежедневного титанического труда на благо народа и на собственное благо, а предпочитает пользоваться чужими доходами; как неуклонно растет апатия общества в целом и каждого индивидуума в отдельности к проявлению нечеловеческой жестокости со стороны преступного мира… Но основным лейтмотивом столь неожиданно проснувшегося и ярко выражаемого красноречия было доказательство тщетности меринских усилий привязать ее, Валерию Твеленеву, в девичестве Тыно, к фигурантам данного разбирательства. И козырным тузом в колоде доводов неизменно выступал бывший при Советах работник Центрального Комитета «нашей партии», ныне, благодаря сохранившимся связям с власть придержащими, ногой открывающий все высокопоставленные двери, Тыно Модест Юргенович, отец родной, без согласования с которым на сегодняшний день в стране не принимается ни одно мало-мальски значимое решение.
— Пойми, маленький мой правдоискатель, — заключила она с некоторой даже грустью за столь бесперспективное времяпрепровождение сидящего перед ней следователя, — плетью обуха не перешибешь — так умные люди учили меня никогда не доказывать своей бесспорной правоты гаишнику: смирись, заплати и дальше в путь. — Она легко поднялась, разгладила смятый комочком пропуск. — Надо подписать?
— Непременно, давайте. Признаюсь — не хочется расставаться: уж больно поучительной оказалась наша беседа, спасибо. Но у меня маленькая просьба: постарайтесь в ближайшее время не отлучаться далеко от дома, вы можете понадобиться следствию для оказания помощи в раскрытии этого преступления — у меня осталось к вам несколько вопросов.
Она нарочито тяжело вздохнула, заставила себя улыбнуться.
— Вот как? Тогда, быть может, хотя бы намекнете о чем? Надо же подготовиться: хочу в своей помощи быть максимально достоверной и доказательной.
— С удовольствием. Мне интересно знать, кому и зачем понадобилась эта инсценировка с погромом на даче и вашим похищением. Хотя у меня и есть некоторые на этот счет предположения, но важно, чтобы они подкрепились фактами. Начальство мое, к сожалению, не очень-то доверяет интуиции. — Он протянул ей подписанный пропуск.
Валерия Модестовна, пристально глядя в глаза Мерину, постояла не двигаясь, застыла на какое-то время, затем села на прежнее место напротив следователя, положила локти на стол, подалась вперед и вытянула трубочкой, как бы для поцелуя, губки.
— Милый мой мальчик, мне показалось, что ты меня внимательно слушал и даже услышал.
Оказывается, действительно, только показалось. Очень жаль. Ну что ж: не тратить драгоценное время впустую и не пытаться прошибить лбом стенку — это умение приходит к нам с возрастом. У тебя все еще впереди.
Она не без кокетства вытянула из меринских пальцев бумажку и скрылась за дверью.
Целый день Марат Антонович не отвечал на телефонные звонки, и это обстоятельство Мерина озадачило: куда мог подеваться больной, редко выходящий из дома человек?
Смотрящие на Тверскую улицу окна твеленевского кабинета в ряду своих ярких собратьев чернели впалыми глазницами, что также не прибавило покоя, Сева невольно с шага перешел на легкую трусцу.
Ему, как обычно, долго не открывали, но, когда вместо Нюры в дверном проеме возник Герард, он забеспокоился всерьез.
— Привет, а где Нюра?
— В больнице.
— Заболела?
— Папу увезли.
— На дачу?
— «Скорая», в больницу.
— А что с ним?
— Не знаю.
Он заплакал.
— Нюра — в больницу? А ты что же?
— Она мне велела с дедом быть.
— Войти можно?
Герард молча посторонился, достал носовой платок, стал громко сморкаться.
Мерин прошел в кухню, сел у заставленного водочными бутылками стола, огляделся: было похоже, что хозяйские ноги не ступали здесь никогда — повсюду грязная посуда, на полу жирные разводы, объедки, мусор. Он крикнул в прихожую:
— Гера, пойди сюда.
Тот вошел, шмыгая носом, кулаком размазывая по щекам слезы. Сева снял с соседнего стула сковороду.
— Сядь, расскажи, что случилось.
— Я не знаю, я у деда был, Турсоат позвал, сказал — звони в «скорую».
Он замолчал, всхлипнул.
— И что? Ты позвонил?
— Да.
— А что Турсоат у вас делал? Это дворник ваш?
— Да.
— И что он тут делал?
— Я не знаю.
— Часто он приходит?
— Да. Каждый день.
— Да не реви ты! — Мерин вдруг неожиданно для себя рассвирепел. — Что ты разнюнился? Что врачи «скорой» сказали?
— Я не знаю. Я позвонил и спрятался. Очень страшно было.
— В какой больнице, не знаешь?
— Нет. Я к деду пойду.
— Постой! — Сева поймал его за рукав, усадил на стул. — Когда это случилось?
— Утром.
— И что, Нюра с тех пор не появлялась?
— Нет. — Губы его опять начали кривиться, подбородок задергался.
— Не реви, я прошу! Не реви. Скажи: и никто не приходил, не звонил?
— Кто?
— Ну, я не знаю, кто-нибудь: сестра, племянница. Ты им сообщил?
— Нет.
— И его жене не звонил?
Герард поднял на Мерина, округлил красные от слез глаза. Улыбнулся.
