оснований ставить это ему в вину; а, во-вторых, Мерин никогда даже и не предполагал, что возраст может служить подозреваемому такой почти непробиваемой защитой: у него язык не поворачивался задавать сидящему перед ним усохшему, пригодному исключительно для антропологических исследований существу очевидные и необходимые в других подобных случаях вопросы. Да и вступать с этим «существом» в диалог означало бы согласие с выдвигаемой им версией, а она-то и вызывала у следователя большие сомнения.
И неожиданно, как это часто с ним случалось в подобных ситуациях, в виски сильно забили отбойные молотки, лоб покрыла испарина.
… — … Не могу внятно объяснить — почему, Юрий Николаевич, но для меня вдруг стало почти очевидным, что дяденька, мягко говоря, вешает мне на уши мукомольное изделие…
— Ну а если попробовать «НЕвнятно»? — Голос Скоробогатов дрогнул, выдав с немалым трудом сдерживаемое им волнение.
Мерину в его бурной ажитации заметить состояние начальника было не дано.
— Не могу, Юрий Николаевич, ни «внятно», ни «невнятно» — никак не могу! Вдруг как по башке ударило: не человек передо мной — черт с рогами, и все тут! Даже страшно стало, честное слово, мурашки по коже: сейчас как встанет, как подойдет, как вцепится… Меня с самого начала мучило: откуда у Марата Антоновича такая патологическая ненависть к отцу? Что это за отношения такие между отцом и сыном? Что должно было случиться, чтобы довести их до такой степени? А тут — яснее ясного: бес передо мной на диване, дьявол, леший, вурдалак, хотя руки вроде без когтей, ноги без копыт, в тапочках…
— Сева, — Скоробогатов произнес имя подчиненного хриплым, сдавленным шепотом, почти неслышно, но Мерин тем не менее осекся на полуслове, как будто в рот ему вставили кляп, — Сева, — повторил он отчетливее, отошел к окну, дрожащими пальцами долго пытался соединить пламя зажигалки с кончиком сигареты, затем, убедившись в тщетности затеянного, спросил, не оборачиваясь: — Ну и как по- твоему: это он убил владельцев скрипки Страдивари?
И тут только до Мерина дошла столь несвойственная для полковника Скоробогатова причина неумения скрыть от посторонних глаз свое внутреннее состояние.
Он вжался в кресло и почувствовал, как все его тело с ног до головы охватил озноб.
Хозяин кабинета вернулся к столу, раздавил в пепельнице незажженную сигарету, положил перед собой сомкнутые до белых костяшек кулаки.
— С тех пор прошло сорок девять лет, Сева. Почти полвека. Я поклялся себе найти убийц. Для этого пошел учиться и работать в милицию. И до сих пор — ничего, ни одной зацепки. Ты понимаешь, что значит для меня это дело?
Мерину вдруг неудержимо захотелось хоть как-то утешить этого на вид угрюмого, хмурого, но такого ранимого, по-детски нежного седого человека, обнять, даже задушить от любви и жалости к нему, но как обнимают отцов, как выражают им свою беспредельную благодарность просто за то, что они есть, живут на свете, всегда рядом, всегда за тебя хоть на смерть, как сыновья утопают в любви к отцам своим, ему узнать в жизни не довелось и лишь сейчас на короткий миг почудилось, что с этим сильным, строгим, а теперь столь нуждающимся в примитивной ласке и дружеской помощи полковником связывают его отнюдь не только профессиональные, но и какие-то несравнимо более прочные, может быть, — подумать страшно — кровные узы.
В своем далеком детстве Сева часто простужался и любимым занятием бабушки Людмилы Васильевны в таких случаях было заставлять внука «показывать горло»: «Ну-ка, открой рот, покажи горло!» — командовала она, больно надавливая серебряной ложечкой ему на язык. Будущий следователь отдела МУРа по особо важным делам люто ненавидел подобную «экзекуцию», ибо при этом всегда возникали тошнотворные позывы и по щекам начинали течь слезы.
Вот и сейчас он с ужасом почувствовал, что к горлу подползает нечто похожее на бабушкину ложечку, а глаза предательски влажнеют. Поэтому он не придумал ничего лучшего, как встать по стойке смирно и глядя в пол произнести:
— Я тоже клянусь, Юрий Николаевич. Клянусь. Разрешите идти.
Полковник повел себя странно: он надавил кнопку приемной, вызвал секретаршу (Валентина, зайдите, пожалуйста), а когда та вошла, глядя на нее удивленно вскинул брови:
— Что вам, Валентина Сидоровна?
— Как?.. — несколько опешила секретарша. — Вызывали…
— Я вызывал?
— Ну а кто же?
— Когда?
— Только что.
— Вот это уже интересно — мы сидим с Всеволодом Игоревичем, работаем…
— Я тоже работала…
— Не сомневаюсь, но я вас не вызывал…
— Вызывали!..
— Не вызывал я…
— Нет вызывали!
— Да у меня свидетель есть, в конце концов. Скажите, Всеволод Игоревич.
Они уставились на Мерина, но тот молчал, и это придало секретарше уверенности:
— Вот видите. Вы меня вызвали, и я вошла.
— Я вижу, что вы вошли, но я вас не вызывал.
— Тогда зачем же я вошла?
— Вот это я и хочу понять.
— Вы сказали: «Валентина Сидоровна, зайдите, пожалуйста», я вошла…
— Вы вошли, да, это мы видим. Только зачем?
— Ну как зачем? — В голосе Валентины Сидоровны послышалась слезная интонация. — Вы сказали: «Зайдите, Валентина», и я вошла…
— А только что вы сказали, что я обратился к вам по имени-отчеству и добавил при этом «пожалуйста». Вы путаетесь в показаниях, Валентина Сидоровна.
— Ничего я не путаюсь, — уголки ее ярко накрашенных губ медленно поползли вниз к поднимающемуся навстречу им подбородку, — я вошла… я вхожу…
— Ну все верно, вы входите, вы вошли, чтобы что?..
Валентина еще какое-то время молча, а потом и вслух пыталась отстоять свою правоту, но в конце концов сдалась:
— Я вошла, я вошла, чтобы… чтобы вы… Не знаю!
— Во-о-от, — обрадовался полковник, — не знаете. А я знаю: вы вошли предложить нам с Всеволодом Игоревичем, зная, что в моем баре шаром покати, по две рюмки коньяка, зная при том, что в вашем баре шары катать не получится — там всегда все есть на случай острой необходимости. Я прав?
Вместо ответа девушка пожала плечами и шмыгнула носом.
— Ну вот видите, как хорошо все и выяснилось: хотели совершить благое дело, но стеснялись об этом сказать. А теперь — мы с удовольствием принимаем ваше предложение и благодарим за удивительную проницательность. Кру-гом! Шагом марш.
Когда дверь за секретаршей захлопнулась, Скоробогатов строго посмотрел на Мерина:
— Ну что, чистоплюй, трудно было подыграть начальству?
И они оба рассмеялись.
Скоробогатов чиркнул зажигалкой, легко запалил сигаретку и сказал кому-то в пространство:
— Ну вот, теперь другое дело. — Затем повернулся к Мерину: — Давай в двух словах — как закончился визит к «покойнику».
— А покойнику, оказалось, палец в рот не клади, — тоже заметно повеселев, заговорил тот, — спросил, есть ли у нас к нему вопросы, и затаился, молчит. Ну и я — как рыба об лед. Стоим и молчим. Вернее, он сидит, а мы с Герардом стоим. Долго-долго стоим. Наконец, я вижу, что композитор, как-будто даже удручен тем обстоятельством, что меня не интересуют никакие подробности появления в его доме
