или братом Эриком. Время от времени она приходила в себя, узнавала меня, разговаривала вполне осмысленно – но потом жар вновь овладевал ее сознанием.
Удивительное дело, но сам я после долгой скачки на морозе даже ни разу не кашлянул. Возможно, мне просто повезло, тем более что я тоже, едва попав в тепло, выпил горячий отвар. Но, может быть, мне не дало заболеть осознание, что, если я позволю себе слечь, заботиться об Эвьет будет некому. Какая из гипотез верна, я не знаю и утверждать не берусь.
Конечно, были у меня в эти дни и другие поводы для беспокойства. Самый первый из них – вопрос продовольствия – к счастью, разрешился сразу: осмотрев подпол не бегло, а внимательно, я обнаружил там достаточные запасы еды. В основном это, конечно, были дары леса – вяленое мясо (скорее всего, медвежатина), соленые грибы, орехи и, что особенно ценно, дикий мед, пополнивший не слишком богатый арсенал моих лекарственных средств. Другой проблемой была опасность появления нежданных гостей. Мертвый конь, в принципе, остался не так уж далеко отсюда, а мертвый лесничий еще намного ближе (у меня не было времени ни оттаскивать его на достаточно большое расстоние, ни закапывать в мерзлую землю – я боялся слишком надолго оставить Эвьет без присмотра). Если нас еще ищут, и если эти трупы найдут – это будет хорошим поводом тщательно прочесать окрестности. Немного спокойнее я почувствовал себя лишь на третий день, когда, наконец, пошел снег; он не прекращался два дня и, очевидно, укрыл и мертвые тела, и все возможные следы. В то же время я понимал, что, вздумай я теперь покинуть дом, тот же самый снег из союзника обернется предателем, показывающим мой путь любому желающему. К счастью, походы за дровами дальних прогулок не требовали (в первые дни вообще хватало тех, что уже лежали в поленнице во дворе).
Но в хижину могли заявиться и иные визитеры, имеющие какое-нибудь дело к ее прежнему владельцу. Например, посланец местного феодала или даже он сам со своей охотничьей свитой. И все, что я мог сделать заранее – это с помощью найденных в кладовке инструментов укрепить внутренний дверной засов, а наружный запор превратить в бутафорский, дабы висящий на двери замок производил впечатление запертого покинувшим дом хозяином (на самом деле ушко, в которое он был продет, при открывании двери выходило из косяка вместе с находившейся под ним частью дерева, приколоченной встык к краю двери). Также я сделал запор на внутренней стороне люка подпола, каковой мог стать уже самым последним убежищем.
Однако феодала – который в этих краях, конечно, мог быть только грифонцем – возможно, уже не было в живых. Или же после победы Йорлинга у него имелись дела поважнее зимних охот. Так или иначе, дни шли за днями, а нас никто не беспокоил.
Кризис в болезни Эвьет наступил через две недели. Я уже ничем не мог ей помочь – только сидеть рядом, держа ее за руку, и смотреть, как юная баронесса ведет, возможно, самую трудную свою битву. Исход оставался неясным до позднего вечера. Лишь ближе к полуночи я позволил себе поверить, что самое страшное позади.
Эвьет лежала на спине, измученно улыбаясь, и слабо пожимала мою руку.
– Спасибо, Дольф. Ты снова спас меня.
– В основном ты сделала это сама. У меня уже и лекарства-то закончились.
– Боюсь, без тебя бы я не справилась… Понимаешь, в тюрьме я жила только на ненависти к Карлу. Но теперь с ним покончено. И мне, наверное, не очень хотелось возвращаться. Не хотелось снова вспоминать все, что было… там. Знаешь, я снова видела мою семью. У них там было лето и солнце. И они звали меня остаться.
– Это был просто бред, вызванный высокой температурой.
– Да, я понимаю. Сейчас. А тогда мне казалось, что это на самом деле… Но я все время чувствовала, что ты рядом. И что после всего, что ты для меня сделал, было бы просто глупо так тебя подвести. Глупо и… бесчестно.
– Ты молодец. Ты отлично справилась.
–
Конечно же, Эвьет была еще очень слаба, и до полного выздоровления было еще далеко. Да и 'тагеронские' ожоги только начали заживать. И все-таки впервые за две недели я заснул, твердо зная, что не проснусь рядом с трупом.
В конце декабря северный холод был вытеснен из южных областей Лангедаргского герцогства относительно теплым воздухом с моря. Снег растаял в несколько дней. Такая же погода сохранялась и в начале нового года. Наступившая оттепель, впрочем, напоминала скорее позднюю осень, нежели весну: небо сутками напролет было сплошь обложено тучами, постоянно дул сырой и холодный ветер, иногда срывавшийся каплями дождя.
В один из таких январских дней путник, бредущий или едущий по тракту, опоясывающему с запада Традельонский лес, примерно в шести милях к северу от трактира 'Коготь медведя' (еще не так давно называвшегося 'Коготь грифона', но теперь хозяин счел за благо сменить название на более нейтральное), мог бы наблюдать довольно необычную картину. Прямо из леса, в месте, где не было никаких дорог, вышла пара, состоявшая из взрослого мужчины и девочки, едва вступившей в период отрочества. На мужчине была дорогая кунья шапка, что могло бы навести на мысль о его принадлежности к небедному и знатному роду, если бы не грубого покроя медвежья шуба, какие носят люди куда более простого звания (столь же неаристократично выглядела и его борода, явно отросшая без всякого пригляда цирюльника). Из-под полы полурасстегнутой шубы, однако, выглядывали ножны рыцарского меча, каковой, впрочем, при таком способе ношения было бы затруднительно быстро извлечь в случае опасности. Видавшие виды, хотя и еще крепкие, сапоги были заляпаны бурой грязью. Одежда девочки была еще экзотичней: поверх доходившей ей до колен вязаной фуфайки красовалась связанная спереди лапами волчья шкура, зубастая голова которой служила ребенку капюшоном. (Любопытство путника было бы еще более возбуждено, если бы он знал, что под шкурой на фуфайке скрывается кровавое пятно, которое так и не удалось толком отстирать; с внутренней стороны шубы, кстати говоря, было такое же.) Ноги девочки утопали в мешковатых штанах, обрезанных по низу, а на ее ступни было накручено нечто из медвежьего меха, скрепленное ремнями на лодыжках; на снегу такая альтернатива сапогам (оказавшимся чересчур большими) смотрелась бы, возможно, и неплохо, но сейчас мех слипся от грязи и являл собой жалкое зрелище.
Однако никакого путника не случилось на тракте в этот хмурый предвечерний час, и никто не видел, как мы пересекли дорогу и вышли на тропу, сворачивавшую к воротам угрюмой крепости с толстыми стенами и круглыми массивными башнями. Выстроенная по всем правилам фортификационной науки, она могла дать достойный отпор любому противнику и, судя по видневшимся тут и там на стенах выбоинам, уже не раз это делала. Однако над башнями и возвышавшимися над зубчатой кромкой стен внутренними строениями крепости не было ни грифонских, ни львиных знамен. Только остроконечные кресты. Это был женский монастырь святой Катарины.
Главные ворота, заключенные между двумя башнями, были, естественно, заперты. Я постучал в калитку в башне слева от них.
Что-то щелкнуло, и в калитке открылось окошко – скорее даже щель, сквозь которую можно было разглядеть лишь глаза и нос привратницы.
– Мне нужно переговорить с аббатисой, – сказал я. – Речь идет о девочке, которая крайне нуждается в помощи.
– Об этой девочке? – уточнила монахиня, разглядывая наряд мрачно молчавшей Эвьет.
– Да.
Некоторое время она раздумывала; должно быть, волчья шкура произвела на нее не самое благоприятное впечатление. Затем приняла решение:
– Она может войти. Вы – нет. Ни один мужчина не может входить на территорию монастыря.
– Я могу войти туда, куда мне потребуется! Именем Ришарда Йорлинга! – я поднес перстень к ее глазам.
– Власть земных владык кончается у этого порога, – твердо возразила привратница. – Мы отвечали это людям Карла и повторим людям Ришарда. У нас лишь один сюзерен – отец наш небесный.
– Прошу прощения, сестра, – смиренно наклонил голову я. – Это была проверка. Теперь я вижу, что за этими стенами девочка действительно может быть в безопасности. Тем не менее, мне все-таки необходимо
