полотенцем.
– Кто? – лаконично спросил Контрени, подъезжая ближе.
– Какой-то дед парализованный, – ответил тот. – На лавке лежал. Мы сперва подумали – мертвый, а потом я смотрю, он за нами глазами следит. Бросили его тут помирать, вот ведь зверье. Фу, ну и воняло от него… – кавалерист отбросил в песок окровавленную тряпку. Его товарищ тем временем куском угля крест- накрест перечеркнул ворота, обозначая, что в доме труп, и для ночлега лучше выбрать другое жилище.
– Скоты, – согласился Контрени, имея в виду, разумеется, хозяев дома. – Не правда ли, господин барон? Бросили родного отца умирать медленной смертью.
– Полагаю, они еще рассчитывают вернуться, – возразил я.
– Когда? – усмехнулся рыцарь. – Через неделю, когда у них перестанут трястись поджилки? И потом, скотину, чай, не оставили ждать возвращения. Всю с собой увели, какая еще была…
– Кроме собак, – заметил я. Псов, впрочем, оказалось всего полдюжины; они валялись в пыли и в траве, пронзенные стрелами. Меня удивило, однако, что три собаки были на цепи. Это действительно выглядело бессмысленной жестокостью со стороны бежавших хозяев. Так торопились, что не подумали об участи обреченных животных? Или надеялись, что голодные псы сумеют защитить брошеные дома от чужаков? Тоже нелепо – убить удерживаемую цепью собаку легко не то что мечом, но любым подручным средством… ну хотя бы выдернутым из ограды колом.
Солдаты, окончив осмотр помещений, вновь собрались на улице, ожидая дальнейших распоряжений.
– Ночуем здесь, – решил Контрени. – Выбирайте дома, какие нравятся, занимайте их минимум по двое. Воду брать из реки, ничего, найденного в деревне, не есть и не пить – наверняка отравлено. В темное время за околицу не выходить. Караул несут… – он назначил две смены караульных, до середины ночи и до рассвета, и вновь обернулся ко мне: – Вас, господин барон, и вашу племянницу я приглашаю отужинать со мной.
Командир отряда выбрал для себя самый большой и богатый дом, что было предсказуемо. Впрочем, 'большим и богатым' это жилище смотрелось лишь на фоне прочих, а так это была обыкновенная крестьянская халупа с затянутыми бычьим пузырем оконцами. Контрени вместе с солдатом, исполнявшим при нем роль денщика, уже прошли внутрь, но мы с Эвьет задержались во дворе. Для обстоятельного разговора времени, конечно, не было, но я вспомнил, что не выяснил по крайней мере один важный вопрос.
– Эвьет, как меня зовут?
Она на миг вздернула брови, подумав, должно быть, что удар по голове все же не прошел для меня безвредно, но тут же сообразила, что речь идет о моем 'баронском' имени.
– Я просто сказала им, что ты – молодой барон Гринард. Я знаю их герб и как звали того, с кем мы чуть не породнились – Арманд. Но я не знаю нынешних Гринардов.
– Жаль, настоящий не успел нам представиться… Ладно, придется рискнуть и остаться Дольфом, на случай, если кто-нибудь спросит. Дольф Гринард – звучит нормально. А тебя я уже звал при них 'Эвьет', значит, тоже останешься Эвелиной. И, на всякий случай, ты мне не родная племянница, а двоюродная.
– Как скажешь, дядюшка, – улыбнулась Эвьет.
Больше мы обсудить ничего не успели, ибо из низкой двери, пригнувшись, вышел денщик и от имени своего господина 'покорно попросил' нас к столу.
'Званый ужин' в походных условиях состоял главным образом из холодного копченого мяса, которое мы, впрочем, съели с удовольствием, не уточняя, чем это мясо было при жизни (не исключаю, что лошадью или ослом, а возможно, что и собакой). Контрени хотел также предложить нам вина, не делая исключения и для Эвьет, но, разумеется, встретил вежливый, но твердый отказ. За едой почти не говорили. Если командиру отряда и любопытно было узнать, чего ради я еду в действующую армию с ребенком, то задать господину барону напрямую столь бесцеремонный вопрос он не решился. А если бы и решился, я бы ответил, что дело это семейное и конфиденциальное; впрочем, пожалуй, намекнул бы, что девочка едет, естественно, не участвовать в войне, а встретиться с неким находящимся в армии высокопоставленным лицом.
В общем, мы постарались закончить ужин побыстрее и, сославшись на понятную после событий этого дня усталость, откланялись. Домик, который я выбрал для нас, был невелик, зато, судя по всему, в нем проживало совсем немного народу, а потому было почище и поопрятнее. Все же забираться под местное одеяло я не решился. Кровать была только одна; мы легли поверх лоскутного одеяла, сняв только сапоги. Эвьет специально придвинула к кровати лавку, чтобы положить на нее свой арбалет. Я проявил к своему мечу меньшее почтение, поставив его в угол к печке рядом с кочергой.
К тому времени, как мы, наконец, улеглись, уже совершенно стемнело. Где-то во мраке избы застрекотал сверчок.
– Ну и денек, – вздохнул я, лежа на спине и глядя в невидимый потолок.
– Это точно, – откликнулась Эвьет, – недаром мне не хотелось ехать через Комплен.
– Ты была права, – согласился я, – но не во всем. Знаешь, мы с тобой оба привыкли к одиночеству, но, раз уж мы теперь путешествуем вместе, то должны это учитывать и координировать свои действия. У нас это отлично получилось в собачьей деревне и очень плохо – сегодня. Если уж приходится сражаться – надо делать это спина к спине или бок о бок. Тебе не надо было отбегать от меня. Тогда бы ничего нам эти типы не сделали. И, если в критической ситуации я говорю 'стреляй!', надо стрелять.
– Да, я и сама потом подумала… А ты бы сумел сдерживать четырех, пока я перезаряжаюсь?
– И не только сдерживать, – заверил ее я. Собственно, не будь тогда Эвелины со мной, я бы, скорее всего, разделался с ними сразу, даже не притрагиваясь к мечу. Но мне не хотелось демонстрировать ей… этот способ. Ибо я прекрасно понимал, какой будет ее реакция. Я решился тогда, когда было уже поздно.
Называя вещи своими именами, получается, что я чуть не погиб из-за того, что нарушил свой принцип всегда путешествовать в одиночестве. Точнее, нет – путешествовать вместе с другими людьми мне доводилось и раньше. Но мне не было никакого дела до них, их безопасности и их мнения. Я нарушил принцип всегда
Хотя я не мог не признаться себе, насколько жаль будет расставаться. Впервые за все годы, прошедшие после смерти моего учителя, рядом со мной был кто-то, с кем я мог нормально поговорить. Поговорить на равных, несмотря на разницу в возрасте. Ей не хватало знаний, это естественно – но отнюдь не ума. Кто- то, кого я по-настоящему уважал…
– Дольф, – ее голос в темноте прервал мои непростые раздумья.
– Да?
– Это он.
– Кто?
– Контрени.
– Он… человек, убивший твою семью? – догадался я. Теперь понятно, о чем таком мрачном она думала в последние часы…
– По крайней мере, папу и Эрика. Кто убил маму и Филиппа, я не видела. Женевьеве горло перерезал другой, это точно. Но Контрени был одним из тех, кто… делал ей больно.
– Делал ей больно?
– Во всяком случае, я думаю, что ей было больно. Она так кричала… Хотя я не очень поняла, как именно они это делали. Во всяком случае, не руками. Просто наваливались сверху и…
– Понятно, – перебил я. В самом деле, чего уж тут непонятного. Это ныне рыцарь Контрени с почтением рассуждает о благородных девах. Да и то это почтение вряд ли распространяется на девушек йорлингистских домов. А для простолюдина Робера было особое удовольствие в том, чтобы изнасиловать аристократку. Люди вообще мало от чего испытывают такое наслаждение, как от унижения того, кто выше их. Пусть даже только по социальному статусу. А уж если по уму и личным качествам, то и подавно…
– Что это было? – требовательно спросила Эвьет.
– То, что церковь называет плотским грехом, – усмехнулся я, – а мой учитель называл вторым злом после смерти. Ибо оно отнимает у человека не жизнь, но разум. Это был едва ли не единственный пункт, в
