впрочем, многие пытались). – Следовательно, мы здесь будем в безопасности. Но в то же время в безопасности будет и Контрени.
– Он, вероятно, теперь почти все время будет проводить со своими солдатами.
– Это плохо, – спокойно согласилась Эвелина. – Зато он уже никуда не денется из города, а это хорошо.
– Но и мы не сможем покинуть город. Мне бы не хотелось оставаться здесь, если городская стража станет расследовать обстоятельства его смерти.
– Думаю, двенадцатилетняя девочка будет последней, кого они заподозрят, – улыбнулась Эвьет. – Не волнуйся, Дольф. Я ведь дала тебе слово, что сначала посоветуюсь с тобой. Объясни мне лучше, как делается мазь для заживления ран. Давно ведь обещаешь.
– Да вот все хочу поискать пару недостающих трав, а у нас в последние дни все нет такой возможности. Но, пожалуй, сейчас мы как раз можем этим заняться. С башни я заприметил парочку подходящих оврагов; то, что нам нужно, часто растет на влажных склонах… Поехали?
– Мы ведь вернемся? – строгим тоном уточнила Эвьет.
– Да.
– Тогда поехали.
Мы беспрепятственно выехали из города и, пренебрегая дорогами, поскакали в сторону реки. Лазить по оврагам и болотистым низинам пришлось несколько часов, но в конце концов я все-таки нашел то, что искал. Усталые и разгоряченные после всех этих карабканий по пересеченной местности, мы, наконец, выбрались наверх к поджидавшему нас Верному, критически осмотрели друг друга (я вытащил несколько репьев из волос Эвьет, а она стерла грязь с моей щеки) и не спеша поехали обратно в Лемьеж, наслаждаясь успехом экспедиции и теплым золотистым покоем летнего вечера.
Покой, однако, закончился уже на подъезде к городу. За считанные часы ситуация здесь разительно переменилась. Дороги, ведущие в Лемьеж, в особенности восточная и северо-восточная, были забиты беженцами. Иные брели пешком, таща котомки и торбы, а то и сгибаясь под целыми мешками вынесенного из брошенных домов скарба, другие вели нагруженных ослов (нередко, впрочем, главным грузом на спинах животных, а то и на плечах идущих, были дети), самые удачливые ехали верхом или на подводах, запряженных мосластыми крестьянскими лошаденками, мулами или тощими волами. Все эти люди, прибывавшие к воротам Лемьежа одновременно, отправились в путь в разное время и преодолели разное расстояние. Дольше всех, очевидно, в дороге находились всадники – лишь они могли успеть проделать путь от самой границы и, соответственно, повидать врага непосредственно (хотя, возможно, среди них были и те, кого накануне спугнул отряд Левирта). Проезжая вестниками беды через деревни и села, они вспугивали все новых и новых беженцев, заставляя тронуться в путь и владельцев подвод, и пешеходов. Впрочем, практически все, кого мы увидели у ворот, выглядели одинаково усталыми, потными, пыльными и злыми. Заторы у стен объяснялись просто – тем самым хитрым устройством проходов в город, которое должно было затруднить штурм и которое, однако, затрудняло теперь въезд повозок, особенно длинных. В лучшем случае они проезжали внутрь с черепашьей скоростью, в худшем застревали, и тогда их владельцам приходилось сдавать назад, криком и бранью разгоняя тех, кто уже напирал следом, выпрягать животных, проводить их внутрь, затем, задрав или выдернув мешающие оглобли, закатывать свою телегу в город вручную. Понятно, что все это сопровождалось жуткой руганью и самих виновников задержки, и тех, что в нетерпении ждали своей очереди, и стражников, пытавшихся навести хоть какой-то порядок; ржали кони, кричали ослы, мычали волы, щелкали бичи, громко и надрывно плакали дети – в общем, какофония стояла чудовищная. Вскоре в нее врезался новый вопль: у какой-то беременной бабы, пришедшей пешком, в результате всех нагрузок начались роды. Ее оттащили на обочину и оставили там без всякой помощи. Двое ее детей, примерно семи и пяти лет, стояли рядом и смотрели на мать круглыми от ужаса и растерянности глазами. Я брезгливо отвернулся. Принимать роды я не умею, и учиться не собираюсь. Я уже говорил, что вообще не люблю детей, а уж младенцы вызывают у меня совершенно непреодолимое отвращение.
С точки зрения отвлеченного наблюдателя, все, что творилось вокруг, могло показаться странным – люди сами изо всех сил старались попасть в мышеловку, зная, что она вот-вот захлопнется. Но обреченный на осаду Лемьеж действительно выглядел куда более безопасным местом, нежели свободные просторы вокруг, где вскоре будут рыскать летучие отряды йорлингистов, не сдерживаемые никем и ничем. Мы поехали было вдоль городской стены от восточных ворот к южным, в надежде, что с юга наплыва беженцев нет, но и там застали ту же картину, ибо не одни мы оказались такими умными. Какой-то аристократ на породистом белом жеребце, вынужденно затесавшийся в общую толпу, размахивал мечом и визгливо орал, что порубит чертово тупое мужичье на куски, если его немедленно не пропустят, но мужичье не оказывало ему никакого подобающего почтения и либо отлаивалось в ответ, либо вовсе игнорировало его вопли. Я был уверен, что он не осуществит свою угрозу, боясь не столько закона (который посмотрел бы на подобное сквозь пальцы), сколько мести разъяренной толпы. Действительно, на наших глазах какую-то телегу, которую ее владелец, вынужденный выпрячь двух мулов, все никак не мог стронуть с места, семь или восемь мужиков своротили набок с дороги, вывалив весь скарб на землю, а хозяина, пытавшегося протестовать, повалили в пыль и принялись мутузить ногами с такой яростью, словно это он был виноват в поражении армии и наступлении неприятеля. Жена избиваемого в голос причитала и заламывала руки, но не пыталась как-то более действенно защитить мужа. Что самое смешное – если бы вершители расправы употребили свою энергию, хотя бы даже четверть ее, не на это, а на то, чтобы помочь застрявшему – и его, и, наверное, их телеги уже были бы в городе. Но такая мысль, очевидно, даже не приходила в их головы.
Мне стало не по себе при мысли, что сделала бы эта толпа с Эвелиной, да и со мной заодно, если бы узнала, кем является моя спутница на самом деле. Но, конечно, узнать это беженцам было неоткуда. Проведя среди всего этого гвалта и вони почти час, мы, наконец, проехали в город.
Внутри Лемьежа порядку было несколько больше. Городские стражи, охрипшие от крика и раздающие зуботычины налево и направо, разворачивали подводы в боковые улицы окраин, не пуская их в центр с его узкими улочками, который эти телеги закупорили бы наглухо. Соответственно, ближе к центру, где располагалась наша гостиница, было поспокойнее, но, конечно, перемены чувствовались и здесь. В трапезной зале, куда мы отправились поужинать – здесь обслуживали не только постояльцев гостиницы, но и всех желающих – только и разговоров было, что о войне, а цены на еду за минувшие несколько часов успели взлететь втрое, и я понимал, что это отнюдь не предел.
Поднявшись наверх и плотно затворив дверь, я ощутил себя, словно путник, весь день шагавший под палящим солнцем и наконец-то вошедший в прохладную тень – столь приятно было после всего этого шума окунуться в тишину. Немного передохнув, мы с Эвьет все же занялись приготовлением мази и закончили уже при свече, когда за окном совсем стемнело. Я задул свечу, мы пожелали друг другу спокойной ночи, и, не знаю, как Эвелина, а я заснул, едва коснувшись подушки.
Когда я проснулся, Эвьет уже стояла у окна, глядя во двор.
– Какие новости во внешнем мире? – осведомился я.
– Прибыли еще несколько рыцарей, – сообщила девочка. – Наверное, последние, кому удалось выбраться из той долины. Доспехи побиты, у одного рука перевязана, у другого голова. А простым постояльцам, похоже, снова приходится потесниться.
Я представил себе царящую внизу атмосферу очередного скандала и поморщился. Спускаться в общую залу совсем не хотелось. Тем не менее, завтрак нам бы не помешал.
– Пойду принесу что-нибудь поесть, – сказал я, одевшись.
Вопреки моим ожиданиям, даже выйдя на лестницу, никакого особого шума я не услышал. Доносились чьи-то шаги и звуки разговора, но не на повышенных тонах. Как видно, в условиях обострения военной ситуации выселяемые уже не пытались протестовать – а может быть, их уже успели выставить вон. Я спустился на несколько ступенек и вдруг замер, прислушиваясь к разговору – ибо услышал фамилию, которую предпочел бы не слышать.
– Молодой Гринард? Здесь? – мягко рокотал густой бас, принадлежавший, судя по всему, человеку уже не первой молодости. – Отличная новость, сударь, просто отличная. Я рад, что мальчик не успел на эту бойню. Такой удар был бы для старины Вильхельма – он ведь уже потерял старшего сына три года назад, вы, возможно, знаете… Нет? Ну, по крайней мере, тогда это был честный бой, а не бездарная мясорубка, как
