— Куда мы теперь едем?
— Домой.
— Это где?
— Сейчас увидишь.
Автомобиль снова останавливается. Какой большой подъезд. И зеркала во всю стену.
Мама открывает дверцу в стеклянный ящик, входит в него с Олей, и ящик начинает медленно подниматься.
— Мамочка, куда мы? На небо?
— Лучше, чем на небо. Домой, к нам.
Ящик останавливается. Горничная в белой наколке открывает дверь, вносит Олю в квартиру, снимает с нее шубку.
— О, какой ангелочек, — говорит она.
Оля осматривается.
— Как красиво. Мамочка, ведь это дворец? Ты теперь царица?
Лицо Анны Николаевны на минуту темнеет.
— Нет, я совсем не царица, — она берет дочь за руку. — Ну, пойдем осматривать наш домик.
Да, это праздник. Веселый, волшебный, бесконечный. От восторга, и смеха, и маминых поцелуев все путается в Олиной голове. За завтраком было столько вкусных блюд, столько пирожных и шоколадных конфет. А потом играли в куклы и в поезд, и Оля просила золотую рыбку:
— Чтобы всегда было так.
Золотая рыбка плавала в круглой стеклянной вазе и даже не взглянула на Олю, но мама сказала, что она слышала.
Да, это волшебный праздник. Но от всего этого счастья и веселья Олины глаза слипались и усталые руки роняли игрушки на ковер.
Анна Николаевна уложила ее на широкую кровать.
— Поспи немного, птенчик.
Но Оля испуганно покачала головой.
— Нельзя. А вдруг проснусь, и все как вчера, и тебя нет.
— А ты держи меня за руку. Вот так. Я и не смогу уйти.
Оля положила голову на подушку.
— Все-таки лучше не спать, мамочка, — прошептала она и сейчас же уснула.
Когда она проснулась, было уже темно, и в столовой накрывали на стол.
Мама лежала рядом с ней и в темноте, близко наклонившись к ней, не отрываясь, смотрела на нее, и по щекам ее текли слезы.
— Мамочка, отчего ты плачешь?
Мама прижала ее к себе.
— От радости.
Обедали вдвоем, и снова подавали очень вкусные блюда. Анна Николаевна кормила дочь с маленькой вилки, подносила стакан к ее губам, вытирала ей рот салфеткой.
— Вкусно, деточка?
— Ах, как вкусно. Еще мороженого, пожалуйста.
И Анна Николаевна послушно накладывала еще мороженого на Олину тарелку. Оля была счастлива, совсем счастлива, так, что счастливее и быть нельзя. И когда мама спросила после обеда:
— Что ты теперь, Олечка, хочешь? — Оля нахмурила лоб и долго думала, что бы пожелать. Желаний больше не было.
Но Оля все-таки придумала, она подняла на маму веселые блестящие глаза.
— Я хочу в цирк.
И мама радостно закивала.
— Вот и отлично. Поедем в цирк. Я ведь уже в прошлом году хотела тебя свести, все денег не было. Помнишь, как мы афиши на стенах рассматривали?
Оля волновалась.
— А собак дрессированных покажут? А львов?
Мама успокаивала ее.
— Все, все покажут. Давай одеваться скорее.
В цирке гремела музыка. Высоко под самым потолком летали по трапециям акробаты, белые лошади с длинными хвостами и султанами из перьев на спине мерно кружились по арене, фокусник вытаскивал живого котенка из собственного уха, клоуны дрались и кувыркались.
Оля аплодировала, захлебываясь от смеха и восторга.
— Мамочка, смотри, смотри, собачка на передних лапках стоит, — громко кричала она.
И, глядя на Олю, Анна Николаевна смеялась таким же, как она, безудержным, счастливым смехом.
— Весело тебе, птенчик?
— Ах, весело, весело. Смотри, мама, карлик.
Но к концу первого действия, когда на арену выбежали китайцы с длинными косами и пестрые зонтики и веера замелькали в воздухе, Оля вдруг затихла, положила голову на борт ложи и закрыла глаза.
— Олечка, в кроватку пора.
Мама встала, взяла Олю на руки и понесла ее к выходу. Холодный ветер пахнул Оле в лицо. Она открыла рот, вдохнула холодный воздух, холод пробежал по ее маленькому телу.
— Мамочка, — прошептала она, прижимаясь к матери. Вот сейчас, сейчас. Они сядут в серебряные сани, и белые лошади помчат их по снегу. В Россию. В Москву. Как холодно, как хорошо.
Оля подняла веки.
Нет, белые лошади были в цирке. Мама несла ее к автомобилю. Шофер уже открыл дверцу. И вдруг мама заметалась по тротуару и, протянув руки, быстро передала Олю шоферу. И в эту самую минуту Оля увидела отца. Он шел прямо на маму, держа руку в кармане. Подойдя совсем близко, он вынул руку, и в ней блеснул револьвер. Раздался выстрел. Мама упала на тротуар и, как рыба о лед, стала биться о серый асфальт. Потом резко вытянулась и застыла.
Отец стоял над ней, держа револьвер в руке.
— Я сказал, что убью, и убил, — громко сказал он и вдруг, вскрикнув, упал на колени и стал судорожно целовать ее мертвое лицо.
Но кто-то схватил его за плечи, оттащил его. Со всех сторон бежали люди.
Valentine[94]
Матери своей Валя не помнила, мать ее умерла, когда она была совсем маленькой. А когда Вале исполнилось восемь лет, отец ее однажды вернулся домой довольный и улыбающийся.
— Скоро у нас будет весело, — сказал он, гладя Валю по голове, — и тебе, чижик, будет хорошо. Я женюсь, у тебя будет новая мама.
Валя оттолкнула руку отца и громко заплакала.
— Не хочу, не хочу новой мамы!
Она знала, что она сиротка и что «новая мама» значит мачеха.
Она была умная девочка, ей из сказок было давно известно, как эти мачехи обращаются с сиротками.
— Не хочу, — плакала Валя.
Но ее никто не слушал, никто не спрашивал о ее желании.
