— Простите, но я не могу. У меня еще много дел. Спасибо и до свидания.
И она пошла дальше.
В пруду вода была прозрачной и глубокой и уже начинала журчать по-летнему.
Мария села на белый холодный камень и погладила его.
— А, и вы на своем месте? А ночью, верно, тоже бегали?
Но камень притворился, что не слышит.
Ивы тихо шелестели, в голубом небе пролетали белые облака. Облака отражались в воде. Но это уже не были облака. Это были белые гуси, плавающие в пруду.
Что-то тихо захрустело в траве. Из-под прошлогоднего, сухого листа медленно выползла коричневая жаба.
Мария наклонилась к ней. Круглый, выпученный глаз посмотрел ей в лицо, скользкий, холодный взгляд уколол ее в сердце.
Она хотела вскочить, убежать, но нельзя показывать жабе, что она боится.
Она подняла сучок, валявшийся на земле, и осторожно повернула жабу белым, круглым брюшком вверх.
Жаба неуклюже и беспомощно задергала лапами.
— А теперь ты вот какая? Ничего сделать не можешь? А ночью съесть меня хотела?
Она подняла сучок. Ткнуть жабу? Нет, лучше не надо. А то она так рассердится, что ночью выломает стекло в спальне.
— Дрянь, — крикнула она жабе на прощанье и побежала прочь.
От встречи с жабой, от ее скользкого, злого взгляда стало тревожно и скучно.
Но деревья вежливо кланялись, солнце светило, и кузнечики трещали в траве.
На зеленой лужайке сидел большой белый голубь, распустив веером хвост.
— Куру-у, куру-у, — проворковала Мария.
Голубь испуганно забегал взад и вперед.
— Что же ты меня боишься? — крикнула ему Мария. — Ведь я тоже голубь. Ведь я тоже голубок.
Но голубь, не слушая, шумно захлопал крыльями и улетел.
Мария развела руками.
— Чего ты испугался? Ведь я тоже голубь, как ты. Таубе — это по-немецки голубь.
Дома в четырехугольной светлой кухне уже ждала Жанна. Она нагнулась к Марии и поцеловала ее.
— Не озябли, маленькая барышня? Садитесь скорее шоколад пить.
Мария постояла перед топившейся плитой.
Из-под резного нормандского шкафа вдруг высунулась голова карлика в красном остроконечном колпаке.
— Не надо ли что-нибудь сработать? — спросил он свистящим шепотом.
Мария покачала головой.
— Ничего не надо.
— А то, если передничек постирать или чулки заштопать, ты только позови. Мы мигом, — и карлик, как мышь, шмыгнул обратно за шкаф.
Жанна поставила на стол чашку шоколада и кусок хлеба с ветчиной.
— Пейте, маленькая барышня, пока горячий.
Мария уселась на свой стул с пестрой подушкой.
— Знаешь, Жанна, теленок жаловался, что его невкусно кормят.
— Чего же он хочет?
— Он хочет тоже шоколаду.
— И ветчины?
— Нет, Жанна. Ветчину он не любит. Он просил еще абрикосового варенья.
— Хорошо, завтра угощу его шоколадом и абрикосовым вареньем. А может быть, вы тоже хотите абрикосового варенья?
— Да, пожалуйста. Если хватит и теленку и мне.
Жанна улыбнулась.
— Хватит. Всем хватит.
Мария допила шоколад и вытерла губы салфеткой.
— А папа где?
— Не знаю. Верно, по делам в деревню пошел.
— А почему папа такой грустный?
Жанна немного смутилась.
— Он совсем не грустный. Вам показалось.
— Нет, он грустный. Скажи, Жанна, он, может быть, хочет улететь на небо и стать ангелом, как мама?
Жанна ласково погладила Марию по голове.
— Не думаю, деточка. Вряд ли он этого хочет.
Мария что-то соображала, приоткрыв рот.
— А со мной ведь ничего дурного не может случиться, раз мама ангел и молится за меня?
— Конечно, не может. Мама молится за вас на небе, а здесь, на земле, мы с папой не дадим вас в обиду.
Мария молча кивнула.
«А главное, карлики. Они за меня горой», — подумала она.
Отец Марии, полковник Таубе, быстро шел по дороге.
Он шел, опустив голову и сжимая челюсти. Его длинные руки были глубоко засунуты в карманы, его длинные ноги широко ступали. Влажные волосы прилипли к его лбу.
— Неужели я пропаду? — сказал он вдруг громко. — Неужели все пойдет прахом?
Все. И ферма. Ферма, которой он так долго добивался и которую наконец купил с таким трудом.
Ему показалось, что вся его прочная, разумная жизнь хозяйственного фермера вдруг, как столб пыли, взлетела из-под его ног, закружилась и рассыпалась перед ним. И ничего не осталось от нее.
Он вытер вспотевший лоб рукой. Сердце его глухо стучало.
Неужели впереди только смерть и гибель? Смерть и гибель, как тогда. Но ведь тогда был Ледяной поход[99]. Тогда было отчаяние, геройство, самопожертвованье. Тогда он погибал с целой страной.
И все-таки ведь он не погиб. Страна погибла — а он выкарабкался. Он устроил себе новую жизнь. У него хватило сил. Прочную, разумную жизнь. Он все хорошо устроил для Марии и для себя.
А теперь все опять должно было рухнуть. Как тогда. Хуже, чем тогда. Позорно рухнуть.
— Из-за девки, — хрипло крикнул он и сжал кулаки. — Из-за деревенской девки.
Он представил себе ее ненавистное и прелестное лицо, ее жесткие, вьющиеся волосы, красную ленточку на ее смуглой шее и острый, приторно-сладкий запах ее дешевых духов.
— Убить ее, убить, — прошептал он, чувствуя, что от одного воспоминания о ней сердце его уже начинает дрожать знакомой рабской дрожью. — Розина, — прошептал он и сморщился от боли, страсти и отвращения. — Розина, — и имя такое же, как ее духи, приторно-сладкое и противное. Какая гадость.
И он с омерзением плюнул на дорогу.
Что же делать? Продать ферму? Уехать. Нет, он не может жить без нее, без Розины.
Что же тогда? Жить среди позора и гнусности. С каждым днем все больше запускать дела — до хозяйства ли ему теперь, — ревновать ее к мужикам, к своим собственным работникам, становиться с ними в очередь перед ее дверью? Пока все не пойдет прахом, пока ферму не продадут с молотка, пока сам он не повесится.
В памяти вдруг, как из тумана, выплыло бледное, почти белое лицо Государя с широко открытыми,
