человек – на таком расстоянии не разобрать, кто именно.
Зуга закурил сигарету, которая пропиталась смазкой от двигателя, оставшейся на пальцах. Он снова посмотрел вниз и решил, что карьер больше напоминает улей, чем муравейник. Даже на самых глубоких уровнях форма каждого участка оставалась идеальной, и строго геометрические фигуры напоминали ячейки в сотах.
«Если бы в моей оказалось чуть больше меда!» – подумал он.
Бадья поднялась выше – на краю стоял высокий молодой человек, небрежно положив руки на пояс и ни за что не держась, хотя пропасть под ним становилась все глубже.
Молодежь изощрялась, изобретая наиболее легкомысленные и впечатляющие способы подняться на бадье. Зуга запретил Ральфу танцевать на ней – эта мода появилась после того, как какой-то шотландец протанцевал всю дорогу со дна шахты до подъемника, аккомпанируя себе на волынке.
Ральф приближался, поднимаясь сквозь поблескивающую паутину тросов, которые висели над шахтами: сотни тросов – по одному на каждый участок, – отполированных трением о шкивы и барабаны, сверкали и переливались на солнце, будто серебристое облачко повисло над карьером. Легкая прелестная дымка скрывала жестокую реальность грубо выдолбленной земли с ее опасностями и разочарованиями.
Зуга вспомнил тот первый день, когда он привел свою упряжку волов в разросшийся лагерь старателей. Рядом сидела Алетта, и они посмотрели на перекопанный, разрушенный холм. С тех пор было выкопано много земли, многие умерли в этой жуткой яме, где когда-то возвышался холм, и вместе с ними погибли их мечты.
Зуга снял широкополую шляпу. Аккуратно промокнул капельки пота с гладкой и менее загорелой кожи ниже линии волос и брезгливо поморщился при виде мокрого алого пятна на шелковом платке – похоже на кровь. Он снова повязал платок на шею и посмотрел вниз затуманенными от разочарования глазами, вспоминая надежды и мечты, с которыми приехал сюда в тот первый день, – неужели это было десять лет назад? То ли день прошел, то ли целая вечность.
Он задумался, перед мысленным взором повторялись отдельные события непонятно куда пролетевших лет. Воображение и годы сделали печали и радости ярче. Через несколько минут Зуга встряхнулся. Воспоминания – старческий порок. Бессмысленно сожалеть о прошлом: сегодняшний день – вот единственное, что имеет значение. Он расправил плечи и посмотрел на Ральфа, стоявшего на краю раскачивающейся бадьи. Что-то кольнуло сердце, разгоняя остатки задумчивости.
Бадья поднималась как-то не так – она казалась слишком легко нагруженной и не видно горки желтого гравия. Обычно Ральф вопреки приказу Зуги наваливал породу выше краев. Сейчас бадья была пуста, Ральф поднимался один, без матабеле, всегда помогавших ему высыпать гравий в желоб, под которым ждет повозка.
Зуга приложил ладони ко рту, собираясь спросить, в чем дело, но слова застряли в горле.
Ральф был достаточно близко – его лицо исказилось какими-то ужасными переживаниями.
Чувствуя холодок в груди, Зуга опустил руки и уставился на сына. Бадья громыхнула, стукнувшись о железные опоры; работник дернул за рычаг, ловко остановив подъемник.
Ральф легко спрыгнул через узкую щель на площадку и встал, молча глядя на отца.
– Что стряслось, сынок? – тихо спросил Зуга, замирая от страха.
Вместо ответа Ральф отвернулся к пустой бадье.
Зуга подошел и встал рядом с сыном – и увидел, что ошибся: бадья вовсе не была пустой.
– Мы потратили все утро, чтобы вырубить эту штуку из восточного склона, – сказал Ральф.
Неровный каменный прямоугольник шириной с размах рук взрослого мужчины выглядел как грубо обтесанное надгробие, на котором еще не вырезали надпись: на поверхности виднелись свежие отметины стальных клиньев и кайла.
– Мы на нем сломали три кирки, – мрачно продолжал Ральф. – Вытащить этот камень удалось лишь потому, что там была естественная трещина, в которую вбили клинья.
Зуга уставился на уродливый каменный куб, не желая верить своим глазам, пытаясь не слушать, что говорит сын.
– Под ним то же самое – твердый, как сердце шлюхи, камень, без единой выбоины или трещинки.
Перед Зугой лежала уродливая глыба пестрого камня, на которой виднелись более светлые отметины и борозды, оставленные стальными орудиями.
– Мы работали целое утро – все шестнадцать человек. – Ральф показал ладони: твердые желтые мозоли были сорваны, на содранной коже запеклась корка из крови и пыли. – Целое утро надрывались как черти и ломали кирки, а вырубили жалкий кусок весом меньше полутонны.
Зуга медленно перегнулся через край бадьи и протянул руку: на ощупь темно-синяя крапчатая глыба оказалась холодной – и от этого холода кровь застыла в жилах.
– «Синева», – подтвердил Ральф. – Мы докопались до «синевы».
– Придется рвать динамитом или гремучим студнем – иначе не пробьемся, – сказал Ральф.
Обнаженное до пояса тело юноши покрывал пот, капельки которого, словно роса, блестели в густой поросли волос на груди. Ральф опирался на рукоятку кувалды, у его ног лежала плита из синего мрамора. Удары по камню вызвали фейерверки искр, от крохотных облачков белой пыли, точно от перца, свербело в носу, но глыба оставалась невредимой.
– В шахте взрывать нельзя, – устало ответил Зуга. – Представь себе двести старателей с динамитом, и каждый взрывает, когда ему вздумается. – Он покачал головой.
– Другого выхода нет, – вздохнул Ральф. – Иначе сквозь камень не пробиться.
– А что делать с породой, если удастся вытащить ее из шахты? – спросил Джордан, уже час молча наблюдавший с веранды.
– Что ты имеешь в виду? – В голосе Зуги слышались напряженные нотки: злость и раздражение вот-вот вырвутся на поверхность.
– Что вы будете делать с этой штукой, когда вытащите? – настойчиво повторил Джордан.
Все трое уставились на уродливую синюю глыбу.
– В ней ведь нет алмазов. – Джордан высказал вслух то, что другие боялись.
– Почем ты знаешь? – огрызнулся Ральф – в его голосе прорезалось то же напряжение, которое едва сдерживал Зуга.
– Знаю, – категорически заявил Джордан. – Чувствую. Да вы сами посмотрите: твердая, тусклая и пустая глыба камня.
Не получив ответа, Джордан с сожалением тряхнул кудрями.
– Даже если бы в ней были алмазы, как высвободить их из породы? Не кувалдой же выбивать – так от них одна пыль останется!
– Ральф, – Зуга отвернулся от Джордана, – эта штука, «синева», она ведь только на восточном склоне?
– Пока да, – кивнул Ральф, – но…
– Закрой восточный склон, – приказал Зуга. – Засыпьте его гравием, чтобы никто не увидел. Об этом никто не должен знать.
Ральф кивнул.
– Поднимайте желтый гравий с других участков как ни в чем не бывало, – продолжал Зуга. – Молчите о том, что мы докопались до «синевы». – Он посмотрел в глаза Джордану. – Понятно? Никому ни единого слова.
Зуга уверенно сидел в седле с длинными стременами, как ездят бурские охотники и англичане, рожденные в колониях.
Родс через несколько недель уедет на занятия, в Оксфорд, – возможно, близкий отъезд сделает его решение менее обдуманным.
– Во всяком случае, будем на это надеяться.
Лошадь насторожила уши, прислушиваясь к голосу наездника.
– Спокойнее, старина. – Зуга потрепал его по холке.
В душе шевельнулось чувство вины: Баллантайн знал, что собирается продать подпорченный товар, но заглушил голос совести. Прижав колено к боку лошади, Зуга заставил ее свернуть с пыльной дороги и через
