Стэнли в графстве Глостешир. Каждую ночь немецкие бомбардировщики разносили в хлам Ковентри, в каких-то пятидесяти милях от деревни. Сбрасывали фугасы и мины на парашютах, а зарево взрывов было таким ярким, что во время затемнения отец мог спокойно читать газету. Тогда я был мальцом и понятия не имел, какой это был ад. Представьте себе, люди ложатся вечером спать и не знают, будут ли стоять их дома на рассвете.
Послевоенная жизнь, знаете ли, была ничуть не лучше. Когда под утро отец возвращался с завода «General Electric», моя мама Лилиан собиралась в первую смену на завод «Lucas». И так изо дня в день, никакого, на хрен, разнообразия. Между тем, никто из них не роптал.
Моя мать была католичкой, но без фанатизма: Осборны в костел не ходили, хотя я на какое-то время записался в воскресную англиканскую школу. Иначе можно было сдуреть от скуки, а там хотя бы давали на халяву чай и печенье. Изучение библейских историй и рисунки Христа-младенца не сделали меня лучше. Сомневаюсь я, чтобы пастор гордился своим бывшим учеником, скажем так.
Воскресенье было для меня самым ужасным днем недели. Я был из тех детей, которые всегда искали развлечений, но Астон для этого — не самое подходящее место. Ничего, только серое небо, пабы на каждом углу и всюду изможденные люди, вкалывающие на конвейере. Но у рабочего класса была своя гордость. Некоторые облицовывали каменной плиткой стены коммунальных домов, как будто хотели превратить их в долбаный Виндзор. Только рвов да разводных мостов не хватало! Большинство домов стояли впритирку, как наш, и там, где заканчивалась каменная кладка одного дома, начиналась штукатурка другого. Уродство!
Я был четвертым ребенком в семье и первым мальчиком. Старших сестер звали Джин, Айрис и Джиллиан. Не знаю, когда у родителей было время этим заняться, не успел я оглянуться, как у меня появилось два младших брата: Пол и Тони. Итак, на Лодж Роуд, 14, подрастало шестеро детей! Дурдом! Как я уже вспоминал, в то время в домах не было канализации, просто возле кровати ставили ведро. В конце концов, Джин, старшая сестра, получила отдельную спальню в пристройке на заднем дворе. Остальные продолжали делить ведро, пока сестра не подросла и не вышла замуж. Тогда следующая по старшинству заняла ее место.
Я старался не путаться у сестер под ногами (они то и дело цапались, как это бывает у девчонок), а мне не хотелось схлопотать ни с той, ни с другой стороны. Но моя старшая сестричка Джин всегда обо мне заботилась и была для меня второй мамой. До сих пор по воскресеньям мы созваниваемся, хоть камни с неба.
Правда, не знаю, что бы я делал без Джин, а был я ребенком крайне нервным. Ежеминутно воображал, что случится какое-нибудь несчастье. Вбил себе в голову, что если по дороге домой наступлю ногой между тротуарных плиток, то умрет моя мама. А когда днем отец отсыпался после ночной, я подумал, что батя умер и толкал его в бок, чтобы убедиться в том, что он еще дышит. Можете себе представить, как был рад мой старик! В моей башке роились самые удивительные вещи.
Практически всегда я был чем-то напуган.
И самое первое воспоминание тоже связано со страхом. 1953 год, 2 июля, вхождение на трон королевы Елизаветы. Батя балдел тогда от американского комика Эла Джолсона: мой старик пел домашним его песни, рассказывал юморески и одевался как он, по поводу и без повода.
Эл Джолсон прославился тем, что пародировал негров. Сегодня за подобную неполиткорректность его бы наверняка линчевали. Как бы то ни было, отец попросил тетю Вайолет сшить два черно-белых костюма менестреля, которые я и он должны были носить во время торжеств по случаю коронации. Прикид был полный отпад! Тетя Вайолет от себя подогнала еще два цилиндра и для полного комплекта — белые бабочки и тросточки в красно-белую полоску. Но когда папа спустился вниз, да еще с черным лицом, у меня напрочь снесло башню. Я верещал, выл, стонал:
— Что вы с ним сделали?! Верните мне папу!
Заткнулся я только когда мне объяснили, что это просто гуталин. Потом домашние хотели загримировать и меня. Я снова завёлся. Ну не хотел я, чтобы мое лицо измазали этой дрянью. Я подумал, что навсегда останусь черным.
— Нет! Нет! Неееет!
— Не ссы, Джон! — осадил меня батя.
— Нет! Нет! Неееет!
Позже выяснилось, что среди моих родственников полным-полно психов. Бабушку со стороны отца должны были закрыть на дурке. Ох, и отжигала старушка! Беспрестанно надо мной глумилась, хотя повода я не давал. Никогда не забуду, как она лупила меня по заднице. На втором месте находится тетушка Эдна, младшая сестра мамы. Она покончила с собой: утопилась в канале. Ее выпустили из дурдома, а она возьми да и сигани в воду. Бабушка по материнской линии тоже не подарок. На руке вытатуировала инициалы моего дедушки A.U., т. е. Артур Юнитт. Вспоминаю о ней всякий раз, когда вижу по телеку офигенных телок, испачканных чернилами. Пока ты молода и свободна как птичка, это выглядит прикольно, но поверьте мне на слово, бля, ничего прикольного уже нет, когда бабуля баюкает внуков, а на бицепсе красуются расплывшийся кинжал и две облезлых змеи. А вот ей было по барабану, моей бабульке. Я очень ее любил. Померла она в возрасте 99 лет. Когда я начал бухать, бабушка колотила меня по заднице свернутой газетой «Миррор» и приговаривала:
— Завязывай пить! Ты располнеешь! От тебя несет как от сраной пивной бочки!
По сравнению с ними мои родители могли считаться вполне нормальными. Отец был суров, но никогда не бил меня и не запирал в чулане, где хранился уголь. Ничего подобного! Если я набедокурил, то самое страшное, что мне светило — это подзатыльник. Например, когда вздумал заклеймить раскаленной кочергой колено мирно спящего дедушки. Зато папа ругался с мамой и, как позже оказалось, даже поднимал на нее руку. Мать подала на него в суд, хотя мне об этом никто тогда не сказал. Я часто слышал крики, но не понимал, что происходит. Думаю, ссорились из-за денег. Так уж устроен мир, знаете ли, не получится постоянно сюсюкать: «Да, милая! Понимаю, давай поговорим о чувствах, сюси-пуси, ёксель-моксель…» Люди, утверждающие, что никогда не повысили голоса, живут, бля, на другой планете! А уж в те времена быть мужем и женой было и вовсе непросто. Даже не представляю себе, каково это отпахать в ночную, утром попрощаться с женой на целый день и, в результате, не иметь сколько-нибудь приличного бабла.
Мой старик был мировым мужиком, простым и старомодным. В смысле телосложения — «мухач», на носу очки в толстой черной оправе а ля Ронни Баркер[3].
— Может у тебя не будет приличного образования, — любил поучать он — но хорошие манеры тебе не помешают.
И сказанное претворял в жизнь: уступал женщинам место в автобусе, мог помочь старушке перейти через дорогу.
Отец был добрым человеком, мне его очень не хватает.
Теперь понимаю, что он был немного ипохондриком и, возможно это я мог унаследовать от него. Батя постоянно жаловался на ногу, постоянно обматывался бинтами, но чтобы пойти к врачу — это нет. Предпочел, чтобы его скрутило, чем идти на обследование. Панически боялся докторов, впрочем, не он один в таком возрасте. При этом не взял ни одного отгула. Если бы почувствовал себя настолько плохо, чтобы остаться дома, нужно было готовиться к похоронам.
Единственное, что я не унаследовал от него — это мою страсть к дурным привычкам. Папа пропускал пару бокалов пива, но никогда не напивался. «Мэйксон Стаут» — вот что он любил больше всего. Заглядывал в рабочий клуб, чтобы потусоваться с коллегами по работе и возвращался домой напевая: «Хорошо, что есть на свете это счастье — путь домой». [4]. И все! Ни разу я не видел его блюющим, ползающим по земле с обоссаными штанами. Просто у него было хорошее настроение. Время от времени, по воскресеньям брал меня с собой в пивную. Потом я играл на улице, слышал, как он горланит песни. Подумал тогда: «Ё-моё! Лимонад, который пьет папа должно быть обалденный!» У меня было буйное воображение. Долго я ломал голову каково же пиво на вкус, а когда наконец-то попробовал, подумал: «Что за хрень! Папа ни за что бы это не выпил!» Однако быстро открыл тот факт, что после пива человек чувствует себя несколько иначе, а я за то, чтобы чувствовать себя иначе, был готов пойти на все. В возрасте 18 лет осушал бокал в пять секунд.
