– Трудно сказать! – Наталья Васильевна задумалась. – Сейчас, на мой взгляд, необходимо как можно дальше дистанцировать повесть от политики, чтобы не усугублять положения Валерия. Нужно сфокусировать внимание на художественной оценке произведения.
– Тогда нам будет трудно чем-то помочь Валерию, – Веньковский виновато улыбнулся.
– Ты подразумеваешь художественный уровень повести? – спросил Борис Андреевич.
– Масштаб таланта – часто определяющий в делах такого рода. Неизвестно, как бы сложилась судьба Ахматовой, Пастернака, Солженицына не будь они теми, кто они есть. А заяви мы, вопреки очевидному, как предлагают молодые коллеги, что Валерий создал нечто выдающееся, мы станем всеобщим посмешищем.
– Ситуация! – нервно побарабанил пальцами по столу Степунов. – Художественная оценка повести затруднительна, а любая иная оценка приобретает политический подтекст и скажется на судьбе Валерия и на работе кафедры. Что будем делать, коллеги?
– Вашему брату надо серьезно доработать повесть, – обратился Веньковский к Андрею.
– Понимаю, – Аспинин поднялся. – Спасибо, что уделили нам время…
– Сядьте! – сказал Степунов. – Что вы хотели, Игорь Иванович?
– Вадим Евгеньевич, – сказал тот, – Валерию негде и некогда дорабатывать повесть. Честнее было бы, как Олег, сразу самоустранится, чем устраивать комедию…
Вадим Евгеньевич обиженно пожевал губами.
– Игорь Иванович! – укоризненно проговорил Степунов.
– Извините! – буркнул тот. – Сейчас не важно, как написана повесть. Важно, что будет с автором. Мы не раз писали положительные отзывы на бездарные диссертации. Тогда сделка с совестью нам ничем не грозила. Промолчав сейчас, мы бросим Валеру в беде.
– Игорь Иванович, не агитируйте! – сказал Степунов. – Ситуация ясна.
– В конце концов, Вадим, не обязательно наши придумки опубликуют в центральной прессе, – сказал Борис Андреевич, и состроил хитрую физиономию.
– К этому тоже надо быть готовыми, – подтвердил заведующий. – Не волнуйтесь, Андрей, мы сделаем для вашего брата все возможное. Значит так, Алла, давайте-ка посмотрим, что мы насочиняли. Не перепутайте, как в прошлый раз, должности и научные степени!
Заведующий склонился над девушкой.
– Это – в заседание кафедры, – подсказывал Степунов. – А тут пишите следующее…
Мы видим, что государство делает очередную попытку объявить преступлением любое расхождение с эстетическими представлениями клерикальных кругов и таким образом узаконить в нашем, еще формально светском государстве, религиозную цензуру.
– Володя, не много ли пафоса? – засомневался Веньковский. – Какие-нибудь религиозно- националистические патриоты такой вой поднимут!
– Мы не меньшие патриоты. Дело не в рукописи, а в том, что наш товарищ сидит.
– Формально обвинение не предъявлено. А ты оперируешь полицейской терминологией.
– Когда предъявят обвинение, будет поздно.
– Пиши, как знаешь!
Степунов взял со своего стола исписанный листок бумаги:
– Почитал кой-какой материальчик дома, – пояснил он Алле, и принялся диктовать с листка: – Подобная постановка вопроса властью создает прецедент для подавления в нашей стране свободы совести, мысли и творчества. При этом повесть вызывает у нас неоднозначное отношение. Художественное решение темы и философская трактовка образа Христа, – а среди нас есть и православные христиане и атеисты, – представляются нам этически ущербными. И мы вполне понимаем, что у верующих это произведение могло бы вызвать непонимание. Вместе с тем повесть имеет неоспоримые художественные достоинства, которые еще предстоит оценить.
Говорить о публикации неоконченного произведения преждевременно. Но мы уверены, если бы публикация состоялась и вызвала бы публичную дискуссию, то в рамках этой дискуссии можно было бы обсуждать границы допустимого в искусстве и необходимость самоограничения писателя в самовыражении. Любая иная идеологическая или правовая оценка художественного произведения недопустима. Иначе это будет означать, что в России устанавливается новая государственная идеология, в основу которой положена РПЦ как институт. А любое критическое высказывание граждан, идущее в разрез с мнением тех, кто проповедует православие, – а среди них могут быть представители разных религиозных конфессий, – может рассматриваться властями как уголовно наказуемое деяние.
Вполне очевидно, что это будет означать разрыв со светским и демократическим характером нашего государства. Логическим же продолжением такого подхода может стать объявление уголовно наказуемым деянием публично сделанное гражданами заявление о том, что, с его точки зрения, «бога нет», или научный анализ становления какой-либо религии вне «божественного откровения».
Кроме того, происходящее находится в вопиющем противоречии с правами, зафиксированными статьей девятнадцатой международного пакта о гражданских и политических правах, статьей пятнадцатой Международного пакта о социальных, экономических и культурных правах, статьей тринадцатой и четырнадцатой Декларации прав человека и гражданина РФ и Конституции РФ.
Мы требуем немедленно прекратить это позорное дело…
– Дела та еще никакого нет, – ворчал Веньковский. – И потом, Володя, как ты это назовешь? Мы же не можем действительно заявить темой заседания кафедры обсуждение литературного произведения! Это может быть лишь нашим частным мнением…
– Андрей, если вам надо идти, идите, – сказал заведующий. – Дальше мы сами!
Аспинин договорился со Степуновым созвониться и ушел.
Андрей сел в автомобиль, когда позвонил Афанасьев.
– Подгребай к речному вокзалу. К Олегу поедем. Насчет Валерьяна, – сказал он.
Смеркалось. Красные и желтые огни автомобилей неспешно текли впротивоход по краям бульвара, как водоворот на реке. Андрей оставил машину и добирался на метро.
Афанасьев, чернявый и густоволосый, – он почти не изменился за годы, что они не виделись, лишь округлилось лицо, и пиджак он носил на четыре размера шире, – ждал у въезда в ВИП зону. Друзья обнялись. От костюма Афанасьева в мелкую полоску и крахмальной сорочки пахло дорогим одеколоном. Костя выслушал Андрея.
Черный внедорожник, не останавливаясь, миновал мягко взмывший шлагбаум.
– Скорее всего, Валерьяна хотят использовать как барабан или повесить на него свои дела, – сказал Афанасьев. – Я говорил с Олегом. Он вас помнит.
У пристани, в стороне от частных катеров и яхт, втиснулось судно класса «Скат» из серого углепластика и стекла под именем «Атлантида». Аспинин лишь однажды видел подобную яхту в Копенгагене на пристани у королевского дворца. От трапа скользнул черный «Майбах».
– Вот что значит, человек окончил Плешку с отличием и в двадцать пять свою биржу открыл! Сейчас даже в спорт без мозгов не берут! – Костя легонько хлопнул приятеля по предплечью и засмеялся «хе-хе- хе». – Не тушуйся – он нормальный мужик! Не скурвился.
На пристани воняло гнилой рыбой. На борту два комодистых мужика в костюмах и со скучными физиономиями кивнули Афанасьеву.
– Что в портфеле? – спросил один Андрея, заглянул и удовлетворенно кивнул.
Гости переобулись в войлочные тапки. Туфли оставили в коробках. Втроем с охранником пошли по тиковой палубе вдоль плоских деревянных панелей с углублениями по всей длине коридора и соплами по периметру стен. Из сопел дул горячий воздух, и, несмотря на зябкую погоду, на палубе было тепло.
Обширную кают-компанию заставили диваном и креслами, обитыми светлой кожей. Отполированные до «блеска атласа» деревянные стены, будто исцарапали грубой кистью. Но от художественной «небрежности» здесь было уютней.
В зале попивали коктейли мужчины и женщины. Все были в войлочных тапочках или босиком и одеты по-походному с изысканной небрежностью в джемпера, спортивные брюки или джинсы. Аспинин узнал два-три примелькавшихся по телевизору лица. Кое-кто кивнул Афанасьеву. Он им бросил: «Привет,
