– На Бога надейся, а сам не плошай. Я вот шестьдесят лет живу, а мне все интересно. Что за весной лето придет, а там осень и зима, и опять по кругу. Каждый год одно и то же, а все ж другое. Всегда что-то новое. Всегда что-то да произойдет. Не видела человека сто лет, встретила, а у него куча событий. И так у каждого. Живи и радуйся, что другим хорошо. А если, кому плохо, пожалей! Тогда и тебя пожалеют.
На заасфальтированной площадке возле леса в несколько рядов стояли машины и автобусы. Люди шли по тротуару вниз к источнику и назад вереницей, с пластиковыми бутылями и бидонами. У обочины коробейники разложили на столах и на земле поделки из дерева: шкатулки, гребешки, бусы, корзинки, расписные деревянные яйца, аппликации.
– Когда сюда не приедешь, всегда людно! – удовлетворенно сказала Малышкина, шагая под руку с зятем. – А ведь могли бы пьянствовать где-нибудь с шашлыками.
Аспинины засмеялись. Малышкина тоже.
– Почему сразу пьянствовать? – весело спросил Андрей.
– Татьяна Васильевна насмотрелась новостей по телевизору, – ответил Валера. – А там все одно: убили, да изнасиловали.
– А потом Валерик начал меня по выставкам возить, – сказала Малышкина, – а там людей пропасть! И у всех лица-то какие хорошие!
Андрей, так же, как в свое время брат, влюбился в Татьяну Васильевну. Она не унывала, всегда была весела, рассуждала трезво и понятно. Все ей было любопытно. И – номера автобусов и машин, по которым она узнавала у братьев регион: калужские ли, тульские или владимирские, – и радовалась, что ее источник там знают, словно сама его прихорашивала. И – люди: «у нас так давно не надевают!» И – веревочка вдоль тропинки, чтобы никто не заходил и не вытаптывал газон: «коль все ломанутся, весь лес в прутья!» И – коробейники: спросит, сами ли делали, или перекупщики? И радуется, если – сами.
Поговорки и пословицы так и сыпались из Татьяны Васильевны. В ней было то настоящее русское, что чувствовал каждый рядом с ней и не мог не дивиться свежести и силе ее души, всему тому, что досталось ей от предков, от ее родной подмосковной деревни, и что она умудрялась хранить, не смешивая с наносным и чуждым. И чуждое она не ругала, а добродушно посмеивалась над ним.
– Ты знаешь, брат, я люблю их, наверное, больше жизни, – говорил Валерьян Андрею, пока женщины разглядывали поделки. – Никто из них не лезет из кожи, чтобы казаться лучше. Всем верят и подумать не могут, что кто-то их обманет. Если б не встретил их, пропал. Диссер и все лучшие свои вещи написал благодаря им.
– Так пиши дальше!
– Не сейчас. Может, потом, – Валерьян смешался.
Ворота с красивой кованой решеткой, мощенные полированным камнем тротуары и дорожки, крутые деревянные ступеньки к роднику и сам родник, выложенный мрамором, и статуя Богородицы, мостки через кристальный ручей, цветы и стриженая трава, новая часовенка Преподобного Давида и деревянные купальни мужская и поодаль женская – все навевало благоговейную собранность и покой.
– Если из родника вылезти не можешь, ко дну тянет, значит грехов накопилось! – говорила Татьяна Васильевна.
Братья дождались своей очереди и троекратно окунулись в проточную ванну, обложенную кафельной плиткой.
– Ты, брат, здесь, как в раю! – сказал Андрей, бодро стряхивая с себя горстью ледяные капли в раздевалке с образом над купальней и деревянными лавками.
– Вон, грехи ваши плывут! – весело крикнула Малышкина, когда братья вышли на воздух.
Решили ехать на ночь в деревню в пяти километрах от города.
– Там лес, пруд, – нахваливала Татьяна Васильевна.
– …комары и крапива, – ворчала Наташа.
– Не любит деревню! – посетовала Малышкина.
– Не люблю! Я в ней все детство с дедом прожила, пока вы с отцом работали. И всю юность! Чего в ней хорошего, в деревне? Я люблю дома, в человеческих условиях.
– Ну да! А как на танцы все кодлой ходили, как у бабки из кадушки огурцы на закуску воровали! А та утром подойдет, да охает: «это как же огурцы за ночь усели, на полкадки!» – и с озорным видом рассказывала истории из жизни дочери и своей. А братья смеялись.
Вечером в деревне тени вытянулись и воздух словно застыл: звуки разносились отчетливо и далеко. Черный бобер нырнул под ветки домика на островке с соснами. Рыжая ондатра быстро рассекала по диагонали пруд. Среди валежника, на одной ноге подстерегала лягушек белая цапля. Рыбаки на плотиках ловили удочками ротанов.
– Кто весь день рыбу удит, у того ничего не будет! – посмеивалась Татьяна Васильевна и вот уже хвалилась перед гостем парником с помидорами, грядками огурцов и моркови, лука и картошки.
– Только у меня растут помидоры! Потому что с добрым словом сажать надо. Смородины поешь, Дрюня! Хочешь – черной, хочешь – красной! Или крыжовничку. Малинка еще осталась. Яблоки в этом году не уродились. На следующий год будут. А вон слива! Настоящая, синяя. Наташку с Валерой сюда не заманишь. Не любят землю. Ее отец городской, а каждую ягодку соберет, веточку подрежет…
Она ходила по огороду в стиранном перестиранном любимом сарафане и в старых калошах. Здесь подвяжет помидоры, тут цапкой подрежет сорняк или плеснет из лейки на грядку. Зять ей черпал воду из железных бочек. Она не могла усидеть на месте и все делала с веселыми приговорками.
Как только Малышкина появилась в деревне, у забора прохожие останавливались поболтать. Кто помоложе звали: «Здорово, тетя Таня!» Постарше: «Привет, Васильевна!»
Чай пили за круглым столом на веранде зимней избы с печкой. Наташа расставила чашки, принесла из кухни вскипевший электрочайник, приготовила закуску. Женя поела и играла в куклы в летнем доме из осинового бруса, обставленного как городская квартира. В доме Наташа застелила постели, если кто-то сразу после ужина ляжет. Здесь все знали свои обязанности. Во всем был порядок, каждая вещь занимала свое место.
– Моя бабка еще помнила барыню, Екатерину Васильевну Васильчикову, – снова рассказывала Малышкина. – Екатерина Васильевна была фрейлиной Её Императорского Величества и за свои деньги построила местную церковноприходскую школу. В ней моя бабушка училась. А после революции барыню сослали, имение сожгли, церковь взорвали. Отец рассказывал, местные, кто церковь взрывали, все умерли не своей смертью.
Татьяна Васильевна вспоминала, как их, не вступивших в колхоз, лишили земли и даже запретили рвать для коровы траву у обочин. Вспоминала поля хилой кукурузы с недоразвитыми метелками вместо початков. С грустью говорила о нынешней целине за околицей, где раньше тучнела гречиха или горох, о пустынных полях Подмосковья. Вспоминала, как лесник за сухую хворостину из леса штрафовал, а теперь через бурелом не пробиться. Как парни на танцах дрались деревня на деревню. Как мужики каждый день ходили на работу пятнадцать километров пешком туда и обратно – автобусов не было, – и в сорок пять уже выглядели стариками. И былое казалось близким, словно вчера.
– Прошлое надо помнить! Иначе и нас забудут! – говорила Малышкина.
Про настоящее она рассуждала просто:
– Вон соседи мои. Один банкир дом отстроил. Молодец! Дай Бог каждому! Умеет работать! А другой гаишник, трехэтажную каменную домину отгрохал! На зарплату? И никто из начальства этого не знает? Вот когда его спросят – на какие деньги? – а я увижу, что его пришли раскулачивать за взятки, тогда я поверю, что в стране что-то поменялось. А так – болтовня одна. Хоть Ельцин, хоть Путин, хоть Медведев и опять по кругу…
Стемнело. С застекленной веранды из-за тюлевых занавесок была видна дорога, пруд и высокие деревья на прибрежных островах. Женщины ушли укладывать девочку.
– Наташа с виду молчунья, – говорил Валерьян. – Стирает, моет, сериалы смотрит. Пробовал ее к чтению приохотить. Ей скучно. Мое из вежливости полистала! Любит все, что я не люблю, и наоборот. А надежнее товарища нет! Каждая собака ее в деревне любит.
– Об Алене она давно знает?
– Уже допросил? Давно. Но увидела их первый раз в тот день в церкви. Про письма Аркадия тоже знала. Только Татьяне Васильевне мы не говорим. И ты молчи. Сам суди, брат, кто для меня важнее: они
