якобы подвластных ему зловещих силах, Самохвалов поднял глаза на сто лет не беленный гостиничный потолок. Он с детства среди трещин и потеков умел угадывать то древо, то крылатого слона, то ухо, то бегуна… Такая игра — отведешь глаза на миг, потом взглянешь снова, а там уже вместо монаха в капюшоне — лодка с парусом.
Жуть легко приподняла волосы — с потолка в упор глянул на него лик Горгоны с подъятыми дымными волосами, провальным то ли орущим, то ли хохочущим ртом, кровавыми (может, из труб ржавая вода протекла?) пятнами глазниц. Он закрыл глаза — сгинь ты, наваждение! Открыл — опять! В клубящихся ее волосах рисовались скрученные, странно переплетенные хари, крылья, зады, рыла. Низкий потолок дрогнул и поплыл вниз — словно в приснившемся только что сне. Самохвалов закричал, но звук забил гортань, стал душить… И он снова проснулся, очнулся. Увидел гостиничный стол, ребристую крышу с трубами в переплетах окна, Прохрипел: «это окно, это окно… стол… крыша. Настоящее». Слово «крыша» оказалось неприятным. И голос чужой. Сердце прыгало пойманным зайцем, резало глаза, в горле сухо. Стараясь не глядеть на потолок, прошмыгнул в туалет. В зеркале — перекошенное мятое лицо, синяки под глазами. Борода сильно и неровно отросла за эту ночь.
— Что с тобой, ну что с тобой, милый? — утешал, уговаривал он себя, как ребенка. — Ведь ты ж взаправду-то не попробовал, ты только хотел попробовать, хотел только… Все хорошо, Славик, все в порядке, ничего плохого не случилось.
— Не забудь брюки застегнуть. Гляди, не свихнись… Славик… — сухо отозвался его внутренний голос.
Самохвалов пощупал лоб. Кажется, температура. Не очень высокая — так, градусов около тридцати восьми, — ступил вчера в холодную лужу, вот и простудился. Аспирин купить надо, чайку в поезде погорячей и послаще попрошу…
— Вот так-то лучше будет, — немного смягчился внутренний голос.
— Не твоего ума дело! — огрызнулся Самохвалов, однако, в аптеку заглянул.
В Москве отчитался по командировке, подмахнул бумажки тут и там — недавняя горячка по поводу комплектования миновала, как детский насморк, никто уже и не вспоминал. На повестке дня — подведение итогов соцсоревнования за квартал. Громадные, обтянутые одинаковыми черными юбками «джерси» зады двух соперничающих Нин Кузнецовых, секретаря партбюро и секретаря месткома, стояли в зените над письменным столом, как два черных солнца. Нины, взгромоздившись на стулья коленками, перманент к перманенту, распри позабыв, творили победную реляцию, сагу о сияющих итогах, административный фольклор. Историки грядущих и, хочется думать, более счастливых веков доверчиво изучат этот документ и решат что описываемая эпоха была временем бурного расцвета — вот же, глядите, подлинный архивный документ, надежное свидетельство, а не какая-то, простите за выражение, беллетристика.
Из случайного разговора в курилке узнал Самохвалов, что в городе H., в том НИИТяжпроме — помните, Вячеслав Иванович, вы ведь туда недавно ездили — стряслась авария. Прорвало трубы отопления. Шутка сказать, с сорок пятого года, как пленные немцы построили, так никто ни разу и не ремонтировал. Складские помещения ночью затопило кипятком. Крысы ошпаренные, как пельмени с хвостами, плавали. Сторожу ногу обварило, выскочить-то он выскочил, но тут же бросился обратно, бутылка там была наполовину полная. Вот и пострадал за любовь… Но так-то, в общем, ничего. Все живы, кроме крыс… Ха- ха-ха — ну, говорят, штук двадцать их там, вареных, было! Бульончик, можете себе представить…
Боже мой, опять… Он же не хотел! Он же отлично помнит, как специально приказал этому, которое внутри него: «Пусть живет этот жалкий городишко Н. со своим Тяжпромом». А оно посмело, успело проскочить на четверть мгновения раньше. У Вячеслава Ивановича заболела голова, даже тошнота подкатила. Не спросив у начальства, натянул плащ и ушел.
Забыть, забыть, забыть! Скорее в тот дом в глубине двора за узорными коваными воротами, с деревянной, украшенной бронзой дверью. К тантрийским клыкастым идолицам, пляшущим с черепами на широких бедрах, к тибетским буддам, одаряющих целительной водой молчания. Все мудро и жестко запрограммировано кармой — смирись и созерцай. Он сам, его страх, его шкодливое заигрывание с темной силой внутри него и фальшивое раскаяние — только мелкие цветные стеклышки в мозаике Вселенной. Завиток узора этого бесконечного ковра — значит, не грех! Схема Вселенной — круги и квадраты Мандалы — мудро уравновешена, точно рассчитана, и Космос, поделенный священным чертежом на желто-зелено- оранжевые сегменты, не пожирает разум, как хищная рыба своих детенышей… Отчего же ему так худо? Он пойдет в зал, где среди пионов, подвернув полную ногу, сидит сострадательная богиня зеленая Тара. Она поможет! Как губка вберет в себя его муки — страх злой своей власти и страх потерять ее, власть непрошеную, но единственную и кем-то врученную. Отведет хоть на час свинцовую усталость от каторжной командировки длиной в жизнь на должность советского инженерно-технического работника — наказания, полученного, видно, за грехи тяжкие в прежней инкарнации.
Даже и дорога к музею — отрада. Тихая улочка неширока, извилиста. Только бы не ломило в висках, только бы не вибрировали нервы, только бы не плыли в глазах эти ошпаренные крысы… Вот знакомая булочная на углу, сладко пахнет хлебом, все будет хорошо, почти и дошел. Только перейти дорогу… Когда он почуял у своей щеки жарко дышащую морду автомобиля — поздно, было уже поздно.
Нет-нет, не волнуйтесь — все обошлось малой, как говорится, кровью. Конечно, рассказ был бы, видимо, ярче, если бы я угробила своего странного безынициативного героя в отместку за его неполезность в каждодневной жизни — с одной стороны. Для пущей жути и мистики — с другой. И, с третьей стороны, для трагической ноты в конце — бесспорно, очень украшает. Но действительность не настолько — с заламыванием рук — драматична. К счастью, она по характеру куда флегматичней. Все как-то обходится более или менее.
Водитель грузовика не оказался мерзавцем и подонком, или, как нынче модно, принаряженным в синтетическую куртку представителем сил зла, явившимся по душу грешника. Нет, это был покладистый семейный человек Старцев А. П. Он сам вызвал «скорую» и не уходил из коридора Склифосовки, пока хирург, оказавшийся, тоже не по моде, вполне квалифицированным, не сообщил, что опасности для жизни нет. Ерунда — ссадины, вывих плеча, легкое сотрясение мозга. «Через три недели будет как огурчик, лучше нового, — весело сообщил хирург. — В рубашке клиент родился, могло быть мно-о-ого хуже».
Супруга Люся заметно оживилась от новой роли самоотверженной жены. Сделала по этому случаю маникюр, стрижку в салоне на Арбате и ежедневно, предупреждая о своем появлении стуком каблуков по коридору, носила в палату бульон в бутылочке, — точь-в-точь по виду анализ мочи, вялые куриные котлетки и гранатовый сок, особо полезный для крови. Огорчалась, что год назад отказали агенту, предлагавшему страховку от несчастного случая. Сейчас бы как денежки эти сгодились! — как раз подходит очередь на румынский гарнитур «жилая комната». Да, действительно, дали тогда маху… Навещали и от месткома, тоже гранатовый сок и три апельсина на тумбочку в знак заботы родного коллектива — видать, крупную партию гранатового сока во все магазины выкинули.
Выписали Вячеслава Ивановича через три недели, как и обещал веселый хирург, хоть по общему состоянию пациента можно было даже раньше. Но надо ж понимать, у больницы тоже норма по койко-дням, ее надо выполнять — иначе не подбить итоги соцсоревнования, и тогда — адью, премия! Самохвалова подлечили превосходно — даже сны стали сниться другие, черно-белые, нормальные. Про то, что сегодня или вчера видел, а чаще просто забывались. С утра голова чистая, ясная. Зарядочка, душ, завтрак. В ногах упругость, настроение отличное. Идешь на работу — думаешь о работе, идешь домой — о жене, об обеде, детектив недочитанный на диване валяется. Никогда больше не приходил сон о коридоре — и прекрасно, ну его к лешему…
И знаете, как-то перестал ходить он в этот музей. Видимо, неприятно было оказываться на улице, где на него наехал автомобиль, это по-человечески очень понятно. А что уж совсем великолепно — это можно было теперь душу отвести, озлиться. Он сначала попробовал робко, еле-еле — ничего! Честное слово, ничего! Еще раз. Хорошо! Ах, как хорошо! А потом все смелей и смелей, сильнее, мощнее, полной грудью, просто крещендо, всеми трубами, барабанами и военными флейтами, хоть внешне оставался таким же аккуратным и обходительным, русским, беспартийным, женатым, образование высшее, нет, нет, не был, не выезжал, не привлекался, не помню, середины двадцатого века рождения.
