нужно! И мы вас очень просим — пусть переводят его в другую группу. В общем, куда хотят, только от нас подальше.
— Мы, мазаевцы, одни останемся, — подтвердил Коля. — И увидите, какие показатели будут. Правда, Васька? Мы не подведем, товарищ мастер.
— Так нельзя. Ведь один раз уже говорили об этом— и довольно. А вы, Мазай, продолжаете вести свою линию: не включили в список Жутаева. Это называется самовольством, самоуправством. Директор знает, кого и куда посылать. Ему дано право решать эти вопросы, а не мне и не вам, Мазай. Включите в список Жутаева.
Мазай недовольно возразил:
— То хоть один Баклан тянул назад, а теперь и этот будет. Знаем таких работничков!
— А может, и не будет? — сказал мастер. — Нельзя же охаивать человека, не зная его. Ты подсчитал, сколько он заформовал?
— Нет, не считал.
— Напрасно. Староста обязан подсчитывать выработку каждого. И ты это знаешь… Скажи, Жутаев, сколько заформовал?
— Тридцать две, — негромко ответил Жутаев.
— Сколько? — переспросил Селезнев.
— Тридцать две.
Словно по команде, все повернулись к Жутаеву, зашумели, заговорили.
— Неправда это!
— Не может быть! Обманывает!
— Хвастает!
— Почему вы так думаете? — возразил мастер. — А если человек говорит правду?
— Ни у кого еще не было тридцати двух! Даже у Васьки! — выкрикнул Коля.
— Ну и что же из того? У Васьки не было, а у Жутаева, может быть, и есть. И возмущаться раньше времени нечего.
— Товарищ мастер, проверить надо, — предложил Сергей.
— Идите подсчитайте.
Проверять опоки Жутаева убежала вся группа.
Селезнев спросил Бориса:
— Ты не ошибся в подсчете? Действительно тридцать две?
— Нет, не ошибся. В Сергеевке я за смену до сорока давал, а здесь вот сбавил. Может, потому, что на новом месте, не привык еще.
Убежали ребята с шумом и гамом, а вернулись притихшие, пораженные. Мазай вплотную подошел к Жутаеву и, не спуская с него широко открытых глаз, сказал:
— Тридцать две. Здорово! Вот это здорово! Даже не верится, товарищ мастер. Шутка сказать — за смену тридцать две опоки!!
— Проверили? — спросил Селезнев.
— Проверили, товарищ мастер.
— Опоки считали?
— Считали, товарищ мастер.
— Мазай считал, — добавил Коля.
— Мазай считал, а мы пересчитывали, — сказала Оля.
— Вот это новенький!
— Дал всем нашим ударникам напиться досыта.
— Товарищ мастер, — растерянно сказал Коля, — значит, на первом месте не Мазай, а Жутаев? Правда? А Мазай теперь на втором?
— Правильно… Ну, Жутаев, поздравляю! Хорошо начал работу в училище. Здорово!
Селезнев крепко пожал руку Борису.
А тот стоял смущенный и, когда поднял голову, прямо перед собой увидел устремленные на него синие глаза Оли Писаренко и от немого вопроса в них смутился еще больше.
ДОМА
Когда Катюша пришла домой, Мария Андреевна уже суетилась у стола, собирая обед.
— Опаздываешь, — сказала она дочери. — Я уже хотела одна обедать. Засиживаться-то дома мне никак нельзя, а тебя все нет да нет. Только одной скучно, и обед не в обед. Где это ты задержалась?
— Я на минутку в читальню забежала — понимаешь, на одну минутку! — да и сама не заметила, как просидела там. Глянула на часы — бегом домой! Ты не сердись, мамка, я снова буду как всегда. Вот даю слово! Не веришь?
— Почему не верить? Верю.
Катюша сняла пуховый платок, телогрейку и подбежала к Марии Андреевне:
— Мам, давай я тебе помогу. Говори, что делать?
— Садись-ка за стол да бери в руки ложку побольше — вот тебе пока и вся работа!
Катюша села на свое излюбленное место, напротив окна, и принялась за обед.
Окно выходило на улицу, и сквозь оттаявшие стекла было хорошо видно всех, кто проезжал или проходил мимо. Катюша пи на ком не задерживала взгляда, издали сразу же узнавая каждого из односельчан.
Вдруг ее внимание привлек шагавший вдали по улице человек. На нем была черная шинель с серебристыми, в два ряда, пуговицами. «Кажется, ремесленник», — подумала Катюша, пристально всматриваясь.
— Мам, — вскрикнула она, откладывая в сторону ложку, — Егор Бакланов приехал! Ты глянь, глянь в окно! Ведь он?.. Да не туда ты смотришь, вдаль гляди.
— Где ты его нашла? — удивилась мать и придвинулась к окну. — Я никакого Егора не вижу.
— Да вон по улице идет. В самом конце улицы. В черной шинели. Видишь? Правда?
— Теперь вижу. Егор. Вот обрадуется-то Анна! Ведь не думала, не гадала. Да и он ничего не писал.
Двор Баклановых был через улицу, против двора Сериковых, и они видели в окно, как Егор открыл калитку и прошел к избе по тропинке, не прочищенной после утреннего бурана.
Катюша поднялась из-за стола.
— Ты куда? — спросила ее мать.
— Побегу на молочную ферму, тете Анне скажу. Еще не поверит, чего доброго.
— Да ты хоть пообедай как следует. Выскочила из-за стола, будто волки за ней гонятся!
— Мамка, я уже досыта наелась и больше ни вот столечко не смогу. Не веришь, да?
Мария Андреевна хотела было прикрикнуть на Катюшу, но, увидев на лице дочери плохо скрытую радость, сдержалась и уже больше для порядка проворчала:
— Я тебя силком буду кормить! Ослушница этакая…
— Только не сейчас. Ладно?
— Уж куда деваться — ладно.
Катюша поняла, что мать не сердится, стремительно обняла ее за плечи, схватила с вешалки платок, телогрейку и, одеваясь на ходу, выбежала из комнаты.
— Буря неуемная, — прошептала Мария Андреевна, прикрывая за дочерью дверь.
А Егор, то и дело проваливаясь в снег, добрался до избы. Почти до половины двери возвышался сугроб. Взглянув на него, Егор решил, что дома никого нет, но все-таки постучал. Подождал немного и постучал еще. Ответа не было. Тогда он пошарил в условном месте под крышей — ключ оказался там. Егор отпер дверь и, перебравшись через сугроб, очутился в сенях. Отряхнув с валенок снег, он вошел в
