Арнье, но, скорее всего, еще какой-то французский агент остался в поле моего зрения и полагал, что мне нетрудно раскрыть его.
Я стал перебирать события прошедшего дня и вдруг вспомнил, как после обеда, покинув кабинет графа Ростопчина, застал мадам Арнье за беседой с Александром Яковлевичем Булгаковым, секретарем генерал-губернатора. Я ускорил шаг, едва не хлопнув себя по лбу от досады! Как этот молоденький рифмоплет Петр Андреевич сказал про него? Живая газета! Личный секретарь графа Ростопчина! Человек, который первым узнает обо всех решениях генерал-губернатора! Человек, прослывший чудаком, увлеченным историей почты! Странное увлечение! Я знал Александра Яковлевича по службе в Коллегии иностранных дел. Человек он был темпераментный. Тогда, в 1801 году, скажи мне кто, что он займется историей почты, я бы не поверил. Что, если его увлечение служит прикрытием шпионской деятельности? Копается господин денно и нощно в архивах, вроде бы материал для научных изысканий собирает! Ну-ну, а научным оппонентом его не иначе как король неаполитанский Иоахим Мюрат выступает, а то и сам император Франции Наполеошка!
И еще: не стоило забывать, что матерью Александра Яковлевича была француженка, мадам Эмбер. Его симпатии вполне могли оказаться на стороне неприятеля!
Возле дома я встретил Косынкина. Оказалось, что он ранним утром ездил к ненаглядной своей Анастасии Моховой и только теперь вернулся.
—
Представь себе! — воскликнул он, приготовившись чем-то удивить меня. — Только что были с Настенькой в Новодевичьем и видели барку.
—
Что ж в этом такого? — нахмурился я.
—
Это была барка мануфактурщика Прохорова, что вчера утром отошла от Трех Гор! — пояснил Вячеслав. — Я оттого знаю, что Настюшкин брат кое-какие вещи на нее же погрузил, чтобы в Нижний Новгород отправить. Так за весь вчерашний день и ночь она только до Новодевичьего и доплыла! Сколько же ей до Нижнего Новгорода-то идти?!
—
Забавно, — согласился я. — Но пойдем-ка в дом. Тут дела куда веселее! Ты еще многого не знаешь.
Мы сразу же прошли во двор. Вокруг нанизанного на балясины мертвого тела толпились домочадцы. Женщины с перепуганными лицами и куриной глупостью в глазах часто крестились и чуть слышно бормотали. Мужики, хмурые и по-деловому сосредоточенные, ожидали хозяйских указаний. Мартемьяныч, брезгливо поджав губы, осматривал кадавра.
—
Вот это да, — промолвил Косынкин, с явным сожалением, что пропустил самое интересное.
Увидав Федьку, я не стерпел и треснул его по затылку:
—
Что ж ты, скотина, перила так и не доделал!
—
Да кто же знал-то, барин? — развел руками мужик.
—
Кто знал?! Что знал?! — я двинул ему еще раз. — А если бы из наших кто напоролся?! Я же говорил тебе вчера, чтоб осторожнее с балясинами!
—
Да кто из наших?! Кто ж это в окно-то будет сигать? — оправдывался Федька.
Я размахнулся, чтобы в третий раз наградить его оплеухой, но он прикрылся руками и отбежал в сторону.
—
Что скажешь? — спросил Сергей Михайлович по- французски.
—
Дело простое, — ответил я. — Злодей проник в дом, соврав Сеньке, что зашел к мосье Каню, а сам напал на меня.
—
Тащи сюда рогожу, тело прикрой, — велел Мартемьяныч дородному мужику.
Тот отправился к сараю, а за его спиной обнаружилась Дуняша с блеклым лицом и черными кругами под глазами. «Жан!
What
a
dog
!» — с толикой восхищения подумал я. Старик совсем, скоро пятьдесят лет стукнет, а, видно, учинил девке бессонную ночь.
Мартемьяныч устроил Сеньке разнос:
—
Ты, что же, разбойник, кого в дом пустил?! Вот велю всыпать тебе!
—
Барин, помилуйте, дык он говорит, мне к мусье, я, говорит, тихонько, чтоб не разбудить никого…
—
Не разбудить никого! — передразнил Мартемьяныч Сеньку. — К какому мусье, дурья твоя голова?! Нету никакого мусье! Был да весь вышел!
—
Что значит — вышел? — спросил я, почувствовав неладное.
—
О! А сколького ты еще не знаешь! — с триумфом воскликнул Косынкин.
—
Идем в дом, расскажу, — позвал Сергей Михайлович.
Я еще раз взглянул на бледное, с черными кругами
лицо Дуняши и, надеясь, что не случилось непоправимого, отправился за Мартемьянычем.
Едва переступил порог, Жаклин обхватила меня за шею и прижалась ко мне:
—
Какой ужас! Ужас! Ты цел?
—
Со мною все в порядке, все хорошо, — прошептал я.
Ay
самого мелькнула надежда, что после случившегося удастся уговорить Жаклин покинуть Москву.
—
А с Жаном-то что? — спросил я.
Мартемьяныч выдал тоскливую улыбку. Выяснилось, что с мосье Каню никакой трагедии не случилось, разве что трагифарс, и, что вполне соответствовало духу канальи. Накануне он заявил, что отправляется по делам. Дуняша, бог весть когда успевшая влюбиться в него до беспамятства, не желала отпускать мил-друга одного, ибо одинокие прогулки по Москве нынче вредны для здоровья французских граждан. Каналья решительно отмел ее заботу, пошел один. Однако же самоотверженная девица позвала дворового мужика Федьку, и они тайком на некотором удалении последовали за Жаном. Путь его был недалек и закончился в Глинищевском переулке.
Словом, выяснилось, что каналья навещал французскую актрису. Оскорбленная в лучших чувствах Дуняша вернулась домой и в сердцах желала Жану, чтобы московские патриоты намяли ему бока где-нибудь по дороге от Глинищ до Петровки. Но каналья благополучно вернулся, тогда Дуняша раскрылась и устроила ему головомойку. Тихой семейной ссоры не получилось, скандал вышел настолько шумный, что даже хозяин дома вмешался. Сергей Михайлович занял сторону оскорбленной добродетели и заявил Жану, что не отдаст девицу за проходимца, который днем говорит о свадьбе, а вечером посещает каких-то певичек.
А далее случилось невообразимое. Подлый французишка вдруг объявил, что натерпелся довольно унижений и уходит от нас, чтобы воссоединиться с соотечественниками и вернуться в Москву в качестве победителя под знаменами Бонапарта.
—
А Сеньку-то я в деревню посылал, он поздней ночью воротился, не знал ничего, — закончил Мартемьяныч.
Его рассказ шокировал меня. На несколько минут я потерял дар речи. Так вот откуда черные круги под глазами Дуняши! Вот почему пустовала комнатка, отведенная для камердинера!
—
Ну? Говорил же я, шельмец он, — сказал я, возвращаясь к нашему спору, когда Мартемьяныч предлагал женить мосье Каню на Дуняше.
Сергей Михайлович только вздохнул.
—
Ну, француз, он и есть француз, — равнодушно заметил Косынкин.
А мне сделалось совершенно тоскливо, когда я осознал, что, наверное, уже никогда больше не увижу Жана Каню, бывшего сперва моим гувернером, а потом камердинером. И горько было оттого, что он ушел вот так: не предупредив ни о чем, не попрощавшись, да еще и с затаенными обидами.
