, — промолвил я.
Алтарь, как и положено, находился в восточной части храма. Давно взошедшее солнце отклонилось на юго-восток, и его лучи едва проникали через высокие, но чересчур узкие окна. Большая часть алтаря скрывалась в полумраке.
Тщедушный священник замахал руками и торопливо задвигал челюстями. Он хотел поскорее освободить рот, но вместо этого подавился и закашлялся. Желто-белые комочки пережеванного яйца исторглись наружу, обсыпали бороду, антиминс и даже попали в чай.
Из-за иконостаса донесся топот и голоса. Решительные шаги приближались к алтарю. Я заметил на свободном стуле черную рясу, облачился в нее, сорвал и спрятал в карман рыжий парик, надел на голову парик с черными как смоль волосами, сверху напялил камилавку и принялся колотить по спине давившегося от кашля батюшку.
В алтарь заглянул запыхавшийся Дурасов. Я удержал батюшку, надавив ему на плечо левой рукою, а правой воздел крест над головой полицеймейстера и страшным шепотом произнес:
—
Имя! Назови свое имя, бес!
—
Я полковник Дурасов, — прогремел Егор Александрович.
Батюшка попытался вырваться, но я незаметно для полицеймейстера стиснул ему горло так, что он снова зашелся кашлем.
—
Что тут происходит?! — воскликнул Дурасов.
—
Отчитка, сын мой, — страшным шепотом провозгласил я и, подняв крест над головой священника, произнес: — Покайся, страждущий от духа нечистого…
В алтарь ввалились подручные Дурасова. Священник, не сумев встать на ноги, попытался опуститься на пол, потянувшись вперед руками. Чувствуя, что не удержу батюшку, я хотел было броситься на полицейских, ошеломить их внезапным нападением и попытать бежать. Но тут один из них закричал:
—
Глядите-ка, подпол!
За престолом обнаружился люк. Дурасов нагнулся, схватил за железное кольцо и открыл проем. Его помощники подошли ближе и заглянули вниз. Я легонько ударил батюшку по горлу и страшным шепотом произнес:
—
Вы открыли врата, ведущие на погибель! Бесы туда исходят!
—
Какие бесы?! — зло спросил Дурасов.
—
Маркиз Ориакс с огненной головой леопарда только что канул… — успел прошептать я.
Полицеймейстер, услыхав об огненной голове леопарда, немедленно скомандовал:
—
Живо! Туда! Свечи возьмите!
Оба помощника взяли по несколько свечей, зажгли их и спустились в подпол. Батюшка давился и пытался вырваться, впрочем, силы его совсем иссякли.
—
Вот это да! — раздался голос из подпола.
—
Что там?! — нетерпеливо спросил Дурасов.
—
Малюта Скуратов, — послышалось в ответ.
—
Не понял?! — с изумлением воскликнул Егор Александрович.
—
Малюта Скуратов, — повторил голос.
—
Черт знает что, — пробормотал полицеймейстер, наклонившись к проему.
Я отпустил батюшку, подхватил Дурасова снизу за ноги, дернул на себя, одновременно поддав плечом по филейной части полицеймейстера, и он, вскрикнув, свалился в подпол. Я закрыл люк, выломал ножку стула и пропустил ее через кольцо.
—
Э-эх, — выдохнул изумленный священник.
Я выволок его на улицу и усадил на землю, прислонив спиною к стене.
—
Ну, батюшка, вы уж простите меня, грешного, и при случае помолитесь за меня, — попросил я на прощание.
Теперь было самое время нанести визит Карамзину.
—
Любезный друг мой, вы приехали вовремя: мы как раз собираемся отобедать, — обрадовался моему появлению Николай Михайлович.
Он повел меня к столу. Екатерина Андреевна поднялась навстречу. Я прикоснулся губами к ее руке. Не будь эта очаровательная женщина супругой уважаемого историографа, а также будь я и сам в иных обстоятельствах, так непременно приволокнулся бы за нею.
—
Здесь сейчас тихо, — сказала Екатерина Андреевна. — Когда граф Ростопчин в Москве, в Сокольниках все замирает.
—
Екатерина Петровна отдыхает, — добавил Николай Михайлович.
Судя по его многозначительному тону, он подумал о том, что мне было бы неловко обедать в компании с графиней Ростопчиной после ночного вторжения в ее спальню.
Об утреннем нелицеприятном разговоре с генерал-губернатором Карамзин не знал. Я задумался: стоит ли рассказывать об этом самому? Я рассчитывал обрести в лице историографа помощника, но если он усомнится в моей искренности, вся затея пойдет прахом. А вечером, вернувшись на дачу в Сокольники, граф Ростопчин наверняка расскажет о том, что мы повздорили.
—
Андрей Васильевич, любезный друг, как продвигается ваше расследование? — спросил Карамзин. — Что- нибудь слышно о мадам Арнье?
—
Продвигается, Николай Михайлович. Медленнее, чем хотелось бы, но и на мертвой точке не стоит, — ответил я. — Беда в том, что в окружении Федора Васильевича имеются не только дельные люди, но и совершенно бестолковые…
—
О, любезный друг! — воздел руки историограф. — Предвижу ваши следующие слова, ибо люди бесполезные всегда коварны.
—
Вот-вот, — с воодушевлением сказал я, как бы поддерживая мысль Карамзина. — Вы помните полицеймейстера Дурасова?
—
Егорушку? — переспросил Николай Михайлович.
—
Егорушку, — повторил я с неприязнью. — Ему удалось представить меня в совершенно невыгодном свете! И Федор Васильевич ему поверил!
—
Клевета под личиной усердия, — подхватил Николай Михайлович.
Я коротко поведал, как толпа едва не учинила расправу над французскими актерами на Мясницкой и как Дурасов присвоил себе заслугу полковника Парасейчука, а меня обвинил в разжигании розни.
—
Федор Васильевич потребовал, чтобы я отбыл в Петербург. Но при всем уважении к его сиятельству, я исполняю волю государя императора, я подчиняюсь главнокомандующему. — Желая покончить с этим вопросом и перейти к нужному мне предмету, с великодушным вздохом я промолвил: — Ну да бог с ним, история расставит все по своим местам.
—
Любезный друг, места в истории определяет победитель, — с грустью добавил Карамзин.
Эта фраза убедила меня в том, что Николай Михайлович проникся сочувствием ко
