— Теперь за работу! — объявил себе Саша.
Он колебался: выучить сначала уроки или сразу делать вольтметр?
Агафья Матвеевна просунула голову в дверь:
— Не врешь, что научный прибор?
— Агафья Матвеевна, если считаете меня за вруна, не спрашивайте!
— Тьфу! Будь ты неладен! Иди пообедай. Ученый!
После обеда прибавилось сил и решимости.
За дело! Скорей, скорей!
Но как далек беспорядочный хаос вещей на столе от той счастливой идеи, какую создал его мозг! Как легко, непринужденно и стройно в голове Саши сложился путь создания вольтметра, а руки ошиблись, едва принялись за работу!
Неловкие, глупые руки! Саша склеил каркас для катушки и, скомкав, бросил под стол.
Он не сделает вольтметр никогда, у него не получается даже катушка.
В жестоком унынии Саша прошелся по комнате. Вот когда начались настоящие препятствия! Муки! Вволю фанеры, картона, жести и проволоки — и перед глазами неотвязно стоит ясный, заманчивый образ, но как к нему подступить?
В тяжелом раздумье Саша безжалостно теребил свой волнистый зачес — предмет неусыпной заботы любого мальчика в четырнадцать лет.
И вдруг в памяти всплыло: сколько раз, засыпая или ночью сквозь сон, Саша видел — мама так же ходит по комнате; вот он видит, она у стола рвет одну, другую, третью из написанных за ночь страничек.
«Э! — решил Саша с внезапным приливом энергии. — Склею девять катушек, а десятая уж наверное выйдет».
Вышла третья. Она была почти совершенна — аккуратненький, ладный каркасик.
Саша полюбовался катушкой; удовлетворенно вздохнул и взялся за вторую деталь.
Трудное ждет впереди. Хорошо!
Сначала Саша молча работал, потом незаметно стал напевать. Это была песня без слов. Не песня, а марш, который следовало бы исполнять на трубе.
Трум! Ту-ту-ту! Тра-та! Бем-м-м!
В стену постучала Агафья Матвеевна.
Но Саша пел, только тише.
Глава VII. „Как ты их будешь воспитывать?“
Джек потянулся, открыл глаза и прислушался, подняв высокие ушки.
В комнате было темно, но едва уловимые признаки говорили о том, что наступило утро. Где-то стукнула дверь, за стеной прошуршало, сквозь окно доносились смутные звуки. Это были звуки не ночи, а дня.
Джек вспомнил, что он не дома. Он встал и осторожно пошел обнюхивать вещи.
Дома Джек никогда не позволил бы себе подняться раньше хозяйки, но то, что окружало его здесь, было чужим, непривычным, вселяло в него беспокойство.
Песик толкнул лапами дверь и вошел в другую комнату. Он искал хозяйку. Ее не было.
Джек вернулся к кровати мальчика и заскулил. Он тосковал по дому и девочке. Мальчик не просыпался. Джек ухватился зубами за край одеяла, потянул. Одеяло сползло на пол, но мальчик спал, спрятав лицо в подушку. За окном чуть рассветало, в комнате резче обозначились линии, по углам проступили контуры каких-то новых предметов — дом стал еще яснее чужим.
Джек залился тревожным лаем. Мальчик вскочил. Несколько мгновений он стоял босиком на полу и тер кулаками глаза. Наконец, окончательно проснувшись и сообразив что-то, он закричал:
— Джек! Молодец! Меня разбудил. Умник, как ты догадался? Посмотри, что я сделал вчера.
Он совал к носу собаки какие-то вещи. Джек одобрительно вильнул хвостом, и пока мальчик одевался, пес в сумасшедшем веселье носился по комнате, царапал лапами дверь, наконец сел и, глядя на Сашу молящими глазами, затявкал так жалобно, что Саша бросился его обнимать.
— Милый! Умник! Если бы ты был мой!
Он не удержался и, несмотря на строгий Юлькин наказ, дал Джеку сахару. Они наперегонки перебежали двор и поднялись в квартиру Гладковых. Как раз было время — Гладковы собрались выходить.
Юлька окинула Джека заботливым взглядом, но не стала с ним нежничать.
— На место!
Джек, послушно виляя хвостом, поплелся за ширму.
— Его нельзя баловать, — важно заявила Юлька. — Ты знаешь, какую роль сыграли служебные собаки во время войны?
Она перекинула через плечо полевую сумку, набитую книгами, запрятала под шапку все свои завитки, просмотрела карманы, в которых, как у Кости и Саши, водилось множество ценных вещей — лупа, фонарик, перочинный ножик, магнит, — и они пошли в школу.
Их называли тремя мушкетерами. Третий мушкетер, в коричневом платье с кружевным воротничком и в черном переднике, не отставал от товарищей. Напротив, иногда именно он отважно шагал впереди.
Было то тихое декабрьское утро, когда дым застывает над фабричной трубой, подпирая небо светлым столбом, в кольце сизой мглы поднимается холодное солнце, снег скрипит и с проводов вдруг осыплется иней белым, легким дождем. Юлька ухитрилась попасть в этот дождь и стояла, пока все снежинки не улеглись ей на шапку, плечи и шею, а ее темные, с влажным блеском, словно вымытые, глаза были удивленно раскрыты.
И Саша, взглянув на нее, увидел тоже и утро, и белые ветви, и облако в небе, которое плыло, как лодочка с золотыми краями по синей воде, и удивился им, как она.
Впрочем, Юлька тотчас же стряхнула с шубки мелкую снежную пыль и, подтянув на плече тяжелую сумку, сообщила, что на химии схватит, чего доброго, тройку.
— Если бы вчера мы не просидели. Костя, с тобой зря целый вечер, не так было бы обидно!
— Что вы делали?
Юлька пожала плечами:
— Две головы — и ничего не могут придумать!
— Что вам нужно придумать?
— Необыкновенное! — ответила Юлька и ушла, не улыбнувшись его удивлению.
Они всегда расставались на пустыре, позади мужской школы.
Здесь, на окраине города, каменные громады десятиэтажных зданий стояли вперемежку с деревянными домиками. Подслеповатые, вросшие в землю, эти домишки доживали свой век на краю пустыря против школы.
Отворилась калитка, вышел мальчик. Он постоял у калитки с задумчивым видом, словно решая, куда бы направить свой путь хотя утоптанная дорожка через пустырь вела прямо к школе.
— Вадик Коняхин! — испуганно проговорил Костя. — Идем скорее, Саша. Отвернемся, чтоб он не заметил.
Но Вадик заметил. Просияв счастливой улыбкой, он через сугроб лез уже к Косте.
— Костя! Здравствуй, Костя! Ты скоро придешь к нам?
Он звенел тоненьким, как колокольчик, голоском, этот маленький третьеклассник в длинном, чуть не
