есть тысяча других способов, и ни один из них не хуже другого.
ЧТО МЕНЯ тогда поразило, так это то, что не существует никакой системы, которая бы вела от обычного человека к человеку как таковому. Я тщетно искал и допытывался — результат был нулевым. Ни одна мораль, ни одна религия, ни одна партия, ни одна из возможностей, предоставленных мне историей, — эти возможности были очень реальны для юноши моего возраста, мне было двадцать лет в 1940 году, — ничто не могло заставить меня изменить мое состояние. А я хотел как раз этого. Я мог бы, перепробовав десятки дорог, пройти путь от обычного человека, которым являлся, к человеку столь же обычному, но чуть лучше устроенному и закаленному, только и всего. Меня это вовсе не устраивало. Вот почему я не чувствовал в себе возможности полностью отдаться участию в жизни этого мира, вступить в какую-то партию, примкнуть к какому-то движению или принять ту или иную религию. Я не мог погрузиться в море идей и форм мысли этого мира. И не ощущал в себе солидарности со всеми людьми моего времени, с человечеством, частью которого я был. Вот почему я чувствовал себя неуютно во всех ситуациях и при любых обстоятельствах. В состоянии этого кризиса моя гордость и чувствительность были уязвлены, но это ни к чему не приводило: вместо зрелости начиналось гниение.
Все это, разумеется, сопровождалось путаницей отвращения, бунта, комплекса одиночества, неприспособленности, высокомерия и вины. Я барахтался и чах в атмосфере тревоги, едва освещенной такими формулами, как-то: «Я — это другой» или «Надо отказаться участвовать в игре, где все жульничают…»
И вот я услышал первую фразу Учения, которая пролила в мою душу некоторый свет и слегка упорядочила мои мысли: «За редчайшим исключением люди никогда не являются чем-то завершенным» (В более ортодоксальной форме некоторые из этих тем развиваются в книге П.Д. Успенского «Человек и возможности его эволюции»). Мы — лишь наброски людей, а не люди, и нет никакой дороги, которая вела бы нас из одного состояния в другое. Ни психология, ни Церковь, ни партии, никакая наша работа, никакой вид знания, никакое из наших усилий не сможет помочь нам перейти от состояния наброска в состояние человека. Мы привыкли считать, что человек, достигший взрослости, владеет всеми возможностями, которые позволяют ему реализовать свое назначение, если только мелкие пакости (то есть войны, социальная несправедливость и т. д.) ему не помешают. Таков взгляд, на котором основывается наша мораль, наша философия и наша современная политика. Это прогрессистский взгляд. Он очень далек от реальности. Благодаря тому, что мне было дано природой и что мне дарит цивилизация, я могу максимально осуществить свою судьбу наброска. Но никак не судьбу человека.
Бывают наброски очень изысканные, очень обольстительные, некоторые из них в конце концов даже приобретают благородную патину. Их-то мы называем людьми высшего порядка, а их развитие считаем образцовым. На самом деле это ничто.
Природа творит людей лишь до определенного момента, а потом бросает их. Более того: все происходит так, словно ее задача — заставить их довольствоваться тем, что они есть, и помешать им осознать свою незавершенность.
Естественно, что в нас заложены лишь зачатки органов и способностей настоящего человека. И мы не можем развивать эти органы и способности обычными путями. Обычными путями можно перейти от зла к меньшему злу, от шероховатого наброска к более отделанному, но не от меньшего зла к добру и от наброска человека к человеку. Необходимо не совершенствование, а изменение. Мы ничего не сможем сделать, следуя за своей природой. Оттачивание нашей природы (достижение христианских добродетелей, развитие личности по А. Жиду, достижение «добродетелей» борца за коммунизм и т. д.) кончается тем, что мы в конце концов усыпляем свою бдительность, подобно скульптору, который проводит годы, полируя свой набросок, и в конце концов забывает, что необходимо превратить его в статую, то есть, перевести в принципиально иное состояние. Наша природа дана нам, чтобы мы шли против нее или, вернее, чтобы мы ее превратили в другую природу, столь же отличную от первой, сколь статуя самой обычной женщины, выполненная в глине, отлична от статуи богини, выполненной в мраморе. В этом скрытый смысл банальных слов о том, что «Жизнь — это испытание», которые Гурджиев уточнял, говоря: «Быть — значит быть другим».
ПРЕЖДЕ всего нам пришлось отвергнуть все положения общепринятой психологии. Сначала нас спрашивали: где точка опоры вашего «я»? Однако этот вопрос не имел смысла, ибо психология, принятая в Сорбонне, в романах и т. д., совершенно не принимает во внимание подобные понятия. Сколько бы вы ни искали, вы не найдете этой точки в вашем драгоценном «я», всегда подвижном, колеблющемся, изменчивом, подобно танцу пылинок в солнечном луче.
Где же эта точка опоры? В конце концов я пришел к выводу, что она, если как следует присмотреться, заключена лишь в моем огромном желании измениться, хотя желание это было непостоянным, оно то появлялось, то исчезало. По правде говоря, я не находил другого ответа, а сам вопрос подтолкнул меня к осознанию моего плохого понимания реальности.
Мне говорили: да, вы хотите «измениться», но кто в вас хочет измениться? Чтобы измениться, необходимо, чтобы в вас было что-то неподвижное, которое бы постоянно хотело меняться. Где же оно? Я не был горд. Я замечал, что у меня, по существу, даже не было имени. Иногда один Повель хотел измениться, а иногда какой-то другой, и я видел, что во мне тысяча Повелей, одни — довольные своей участью, другие — страстно желающие ее изменить, одни — восторженные, другие — строптивые. Один Повель нанимал десяток отлынивающих от работы, другой давал отпор десятку тех, кто страстно хотел измениться. Я не мог сказать: «Повель хочет измениться», ибо по-настоящему не распоряжался своим именем. Иначе говоря, во мне были тысячи «я», которые находились в движении, но не было ни одного «Я» с большой буквы. Если не имеешь такого «Я», то можно ли считать, что у тебя есть имя? Когда я видел свое имя на обложке книги или в какой-нибудь газете, у меня возникало чувство, что я участвую в обмане, и я всегда испытывал неловкость. Впрочем, это чувство не изжито мною и до сих пор, и я плохо понимаю людей, которые радуются, увидев свое имя в печати или услышав его произнесенным публично.
Мне пришлось признать, что мои понятия в области психологии нуждаются в пересмотре. Вопрос о «точке опоры» и о том, «что в нас хочет измениться», заставил меня понять, что мы лишь думали, будто изучаем человека, тогда как на самом деле только безуспешно пытались дать определения действиям, посредством которых мы увиливали от работы, помогающей каждому из нас стать человеком. Я видел лишь то, что мое «я» не существует или, вернее, что оно подобно тесту, которое месит кто-то другой, кого я никак не мог контролировать, ибо тесто не может контролировать движение рук лекаря. Я никогда не был одним и тем же человеком. Я каждый раз был другим. Я чувствовал, что во мне нет постоянного и неподвижного «я». Все мои мысли, настроения, желания, все мои ощущения, воспоминания и амбиции носили имя Повеля, и каждый раз казалось, что в них — весь Повель. Но где же он на самом деле? Его не существует, или, вернее, он существует лишь на физическом уровне, как вещь. Вещь — это мое тело, месиво, образованное моими привычками, наклонностями, наследственностью, воспитанием или множеством случайностей. Или же «весь Повель» существует абстрактно, как нечто общепринятое: Повель — это Повель. В действительности же Повель был множеством разрозненных «я», которые либо не подозревали о существовании друг друга, либо были враждебны друг другу. Откуда только бралась эта множественность и враждебность малых «я»? Я не знал, но чувствовал, что вне нас существуют некие законы и мы подвергаемся их воздействию, подобно пылинкам, танцующим на солнце. Различные фигуры этого танца зависят от случайной ассоциации идей, от нечаянной встречи, от жары и холода, выпитого стакана вина или прочтенной страницы. Это было малоутешительно. И вот, в тот момент, когда я наконец встретил людей, утверждающих, что они владеют тайной изменения, мне было сказано: чтобы измениться, нужно знать себя. Но мысль о самопознании привела меня в отчаяние. Во мне нашлось, конечно, несколько малых «я», которые были сильнее других; благодаря им я полагал, что я — это все-таки Повель. Но я отдавал себе отчет и в том, что эти малые «я», более сильные, чем другие, разбивавшие свои волны о берег моего полусонного состояния, были, безусловно, порождены какими-то событиями моей жизни и появлялись лишь при обстоятельствах, совершенно не зависящих от моей воли. Этот Повель был больше Повелем, чем другие, но не был им до конца. И я наконец осознал, что каждое из моих малых «я», всплывая на поверхность в результате смутной игры, происходящей вне моего сознания, присваивало себе право называться Повелем, действовать и разговаривать от лица целого. Так, к примеру, поступало мое холерическое «я», завоевывая все мое существо. Если я устраивал сцену любимой женщине и мучил ту, к которой мои другие «я» были привязаны с нежностью, теплотой и безмятежностью, то это холерическое «я» говорило от лица всех остальных. В
