часов.
Теперь мне следовало понять, что наше истинное сознание пробуждается крайне редко, и всегда очень ненадолго, и обычный человек не распоряжается им по своему усмотрению. Теперь важно было попытаться овладеть способом перехода от обычного состояния к состоянию истинного сознания и постараться удержаться в этом состоянии как можно дольше. Но прежде следовало получить четкое и ясное определение истинного сознания, чего, как мне кажется, мне удалось достичь.
В ОБЩЕПРИНЯТОМ языке слово «сознание» почти всегда имеет смысл умственной активности, то есть является синонимом ума. Иногда это слово служит для выражения моральных качеств: «Г-н N — очень сознательный человек». Или предполагается, что сознание может быть чистым и нечистым, в зависимости от поступков и мыслей. Иногда различают «состояния сознания», имея в виду мысли, чувства, импульсы и ощущения.
Мы, ученики Гурджиева, уже узнали, что сознание — это не врожденное качество человека, но состояние, которое очень трудно обрести; оно совершенно не зависит от деятельности ума, моральных качеств и прочих психических проявлений. Различные «состояния сознания», движения ума, различия между добром и злом не имеют никакого отношения к состоянию «истинного сознания».
Так, психология является наукой о человеке, но при этом она не учитывает, достиг или не достиг человек состояния «истинного сознания». А для нас самым главным должно было быть изучение именно этого перехода к состоянию «истинного сознания». Вот почему мы не можем опираться на данные психологии. Изучение человека должно быть пересмотрено с учетом нового взгляда на эти вопросы.
Но что же такое состояние «истинного сознания»? Как раз здесь-то и начинается в собственном смысле опыт Гурджиева.
МНЕ говорили: возьмите часы и следите за минутной стрелкой, пытаясь сохранить при этом ощущение самого себя и сосредоточиться на мысли: «Я — Луи Повель, и в настоящий момент я здесь». Постарайтесь думать только об этом, следите за движениями минутной стрелки, продолжая сознавать, кто вы такой, каково ваше имя, ваше бытие и место, где вы находитесь».
Вначале все это показалось мне простым и даже немного смешным. Разумеется, я могу сохранять в памяти идею о том, что меня зовут Луи Повель и я нахожусь в данный момент именно здесь, наблюдая, как неторопливо движется минутная стрелка моих часов. Потом мне пришлось отдать себе отчет в том, что эта идея недолго остается во мне неподвижной, она начинает обретать тысячи форм и растекаться во всех направлениях, превращаясь в подвижное месиво, подобно предметам на картинах Сальвадора Дали. Кроме того, пришлось признать, что от меня требовалось удержать неподвижной не идею, но ощущение самого себя. От меня требовалось не только думать, что я существую, но и знать это, причем сие знание должно было иметь характер чего-то абсолютного. И я чувствовал: это возможно, этот опыт может принести мне что-то новое и важное. Но в то же время с известным трудом я понимал, что все происходит так, как если бы наша природа, которую активизируют подобные упражнения, отворачивалась от нас, старалась помешать появлению чего-то нового и важного. Я обнаруживал, что множество мыслей, ощущений, образов, ассоциаций идей, абсолютно чуждых предмету моих усилий, беспрестанно овладевают мною и мешают сосредоточиться. Кроме того, минутная стрелка требовала всего моего внимания, и, смотря на нее, я утрачивал ощущение самого себя. А иногда мое тело, судорога в ноге, бурчание в животе отрывали меня и от стрелки, и от себя самого. Иногда мне казалось, что я остановил это внутреннее кино, исключил внешний мир, но тогда я тут же замечал, что погрузился в подобие сна, где стрелка исчезла и где исчез я сам, а остались лишь смутные образы, ощущения, идеи, скрытые дымкой, как это бывает во сне, где все происходит вне связи с реальностью. Иногда, наконец, в какое-то мгновение я смотрел на стрелку и полностью, целиком ощущал себя. Но при этом я одновременно поздравлял себя с этим достижением. Мой интеллект, если можно так сказать, аплодировал этой победе и тем самым компрометировал себя. Наконец, раздосадованный и, главное, опустошенный, я пытался ускользнуть от этого опыта, ибо мне чудилось, будто я только что пережил самые трудные минуты моей жизни. Каким долгим мне все это показалось! На самом же деле прошло не более двух минут, и в течение этих двух минут истинное ощущение самого себя я испытал лишь в трех или четырех мгновенных озарениях.
Тогда мне приходилось допустить, что мы почти никогда не осознаем самих себя и не отдаем себе отчета в том, как трудно это осознание.
Состояние осознания, говорилось нам, это прежде всего состояние человека, который наконец узнал, что он почти никогда себя не осознает и который, таким образом, начинает понимать, что именно препятствует в нем самом тем усилиям, которые он предпринимает. Вникнув в это маленькое упражнение, вы можете сделать вывод, что человек способен, к примеру, читать какой-то труд, одобрять его, скучать, протестовать или восхищаться, ни на секунду при этом не осознавая самого себя, а потому толком не вникая ни во что из прочитанного. Его чтение — это как бы продолжение его собственных снов, и все это остается в потоке бессознательного. Ибо наше истинное сознание почти всегда полностью отсутствует в том, что мы делаем, думаем, желаем, воображаем. Я понял тогда, что невелика разница между состоянием, в котором мы находимся во сне, и нашим обычным бодрствованием, когда мы разговариваем, действуем и т. д. Наши сны становятся невидимыми, будто звезды при свете дня, но они существуют, и мы продолжаем жить под их влиянием. Вся разница в том, что после пробуждения мы более критически относимся к нашим чувствам; мысли тогда становятся более упорядоченными, действия — более управляемыми, восприятия, эмоции, желания приобретают большую живость, но это все равно еще не состояние «истинного сознания». Это не истинное пробуждение, но лишь состояние просыпания, в котором и разворачивается почти вся наша жизнь. Нас же учили, что возможно полное пробуждение, достижение состояния «истинного сознания». В таком состоянии, как я это смутно уловил во время упражнения с часами, я мог обрести объективное знание о работе моей мысли, о развертывании образов, идей, ощущений, чувств, желаний. В таком состоянии я мог прилагать реальные усилия, чтобы исследовать, время от времени прерывать и изменять это внутреннее движение.
Эти усилия, как мне объясняли, создавали во мне некую субстанцию. Сами по себе они не заканчивались тем или иным результатом. Но достаточно было их приложить, чтобы во мне появилась и аккумулировалась субстанция моего существа. Мне было сказано, что, если я обрету это «существо», мне удастся достичь «объективного знания». И тогда я получу возможность обрести совершенно объективное и абсолютное знание не только о себе, но и о других людях, вещах и мире в целом.
Потом нам предлагали множество других упражнений. Нас просили, например, сохранять днем — в определенные часы и как можно дольше — ощущение своей правой руки. Это может показаться смешным, но для нас это было совсем не так. Были люди, которые полагали, что Учение позволит им лишь развить свое внимание и тем самым поможет в повседневной жизни. Научившись ощущать правую руку в те моменты, когда ум привлекают другие объекты, я буду и дальше развивать внимание, а это мне поможет в учебе, в коммерции, взаимоотношениях с окружающими, в любви. Но — я подчеркиваю это — речь шла о работе совсем другого рода. «Обратить внимание» на свою руку — это еще не все. Чтобы почувствовать и познать ее всю, от плеча до кончиков ногтей, когда я еду в метро без четверти шесть, читаю газету, независимо от того, каковы в этот момент желания, радости и огорчения, мне нужно было добиться разрушения того, что я привык считать своей «личностью», — в этом-то и заключался весь смысл упражнения. Чтобы сохранить в себе ощущение правой руки, нужно отказаться от отождествления себя со статьей, которую читаешь, настроением, в котором находишься, с шумом, запахами, шорохами и разговорами, которые слышишь вокруг. Вскоре я понял, что постоянно отождествляю себя с окружающим, что я постоянно поглощен собственными ассоциациями идей, собственными ощущениями, чувствами, зрелищем окружающей жизни и т. д. Как только я поддаюсь всему этому, я теряю свою руку. И чтобы не потерять это ощущение, совершенно недостаточно сложить газету или вообразить, что ты один в темной и тихой комнате. Мне это было запрещено, ибо нужно научиться владеть этим ощущением в условиях повседневной жизни. А это значит, к примеру, сохранять его, когда бедра женщины прижимаются к твоим и будят в тебе желание, и я не отказываюсь от этого желания, но стараюсь и не отдаваться ему целиком ни на одно мгновение. Я держу его на расстоянии, и тогда оно является мне во всей своей обнаженности. То, что обычно способствует пробуждению подобного желания — образы, душевные переживания, физические ощущения, — все это сперва подавляется, а потом исчезает. Я пожертвовал этим желанием ради своей руки: я очистил его от всего, что им не являлось, а то, что действительно было им, стало для меня дополнительным средством для возвращения к себе, для лучшего владения собой. Так же происходит со
