виноградникам Воду аза, нависающим над обрывистыми берегами озера Леман и представляющим собой одно из красивейших мест на свете, столь прекрасное и обширное, что наше «Я» сперва растворяется в нем, а потом вдруг вновь воскресает и восхищается — это происходит внезапно и кажется удивительным. Охра крутого обрыва, голубое озеро, фиолетовые горы Савойи и, в глубине, сверкающие ледники Гран-Комбен, на которые я смотрел сотни раз. Но тут я впервые понял, что никогда их не видел, хотя жил там уже три месяца. И наверняка этот пейзаж с первого же мгновения хотел, чтобы я в нем растворился, но то, что ему во мне отвечало, было лишь смутным восторгом. Безусловно, «я» философа сильнее любого пейзажа. Острое чувство прекрасного — это только охват нашим «я» (оно при этом лишь укрепляется) того бесконечного расстояния, которое нас от него отделяет. Но в тот день я вдруг осознал, что этот пейзаж без меня ничто: «Это я тебя вижу, а ты видишь меня видящим тебя, и я, видя тебя, тебя создаю». Этот искренний крик души — крик Демиурга, когда он сотворял мир. Это не только конец «старого» мира, но и проецирование «нового». И действительно, в тот же момент мир был снова воссоздан. Я никогда не видел подобных красок. Они были во сто крат более насыщенные, чем прежде, со множеством оттенков, очень «живые». Я понял, что наконец-то обрел чувство цвета и девственную чистоту для его восприятия, что никогда доселе я не видел ни одной картины и не мог проникнуть в мир живописи.
Отныне я владел ключом от мира преображения, который является не таинственным потусторонним миром, но миром подлинным, тем, откуда «природа» нас изгнала. Все это, конечно, не имеет ничего общего с вниманием. Преображение всеобъемлюще, а внимание — нет. Преображение познает себя в бесспорной самодостаточности, внимание тяготеет к самодостаточности случайной. Разумеется, нельзя сказать, что внимание пусто. Оно алчно. Но алчность не есть полнота. Когда я возвращался в тот день в деревню, люди, которых я встречал, в основном были «внимательны» к своей работе. Тем не менее они показались мне сомнамбулами…
Русский философ Успенский в своих «Фрагментах неизвестного Учения» рассказывает об аналогичных опытах. Для него они служат основой любого мистического преображения. Именно это преображение касается мудрости йоги, когда та говорит о различении зрителя и зрелища. Это различение не естественно, но трансцендентально. Человек «естественный», если с ним говорят об этом состоянии, упрощает его и сводит к общему понятию внимания, от которого у него остается лишь пустая форма или формула: «Это я, который…» Но трансцендентальное «я», присутствующее в преображении, это не только грамматическая форма, но и содержание. Это не только единый синтаксический принцип, который можно использовать в умозрительном философском построении как в первом, так и в третьем лице, — это абсолютно свободный изначальный акт, которым захвачен сам человек и который сразу выходит за пределы критического знания, пережитого опыта… Не следует говорить о том, что подобный акт доступен любому, это не так: он зависит от определенного гностического уровня сознания, определенной аскезы, помогающей затронуть этот уровень, «расшатать» и очистить его от прежних образов мира».
КАК раз к такой аскезе мы и стремимся, чтобы достичь высшего уровня сознания. Мы учимся контролировать свои мысли, чувства, поступки и т. д. и таким образом обнаруживаем, какие из них были вредны или полезны для совершения того свободного, абсолютного и изначального акта, о котором говорит Абелио.
С помощью множества упражнений, которые я не стану здесь описывать, с помощью бесед, а также, разумеется, благодаря оккультным влияниям руководителей эзотерической «школы» мы научились побеждать в себе «естественные» препятствия, мешавшие нам достигнуть состояния «истинного сознания». Мы были вольны отныне преобразовывать наш внутренний дом, перемещать и устанавливать иерархию наших малых «я». Мы научились различать в себе главные функции человеческой машины: мысли, эмоции, инстинкты (вся внутренняя работа нашего организма), а также двигательную и сексуальную функции. Мы научились ставить на место, по отношению к этим «центрам», все наши поступки, настроения, ассоциации идей, желания, жесты и т. д. — все то, что мы прежде называли своей «личностью» и что нам теперь следовало рассматривать как машину, которую нужно было разобрать до мельчайших деталей и собрать снова так, чтобы она производила сознание. При этом должны были появиться другие функции, связанные с новыми состояниями, которых лишен обычный человек. Нам внушалось, что установка на изменение сознания — это всего лишь первая стадия эзотерической «работы». Мы должны были потратить многие годы, чтобы ее достичь, а может быть, нам предстояло умереть раньше, чем мы достигли бы ее, но в любом случае мы должны были знать, что этого еще не достаточно, чтобы человек полностью «осуществился».
Нашей целью было стать людьми, сильно отличающимися от обычных людей, достичь знания самих себя, осмыслить собственное положение на шкале возможных реализаций и обрести некий постоянный центр тяжести. Это выражение, часто употреблявшееся в «школе», означало для нас идею достижения внутреннего единства, подлинного сознания, постоянного «я» и твердой воли; иными словами, идея нашего развития должна была стать важнее любых других наших интересов. Тогда мы обрели бы в самих себе своего «ангела-хранителя» и поняли бы природу этого образа из катехизиса для маленьких детей.
Чем бы могло быть это состояние сознания, некоторое представление о котором мы теперь получили, став нашим постоянным состоянием? Какие удивительные трансформации произошли бы тогда в человеке? Какой духовной алхимии он научился бы? Какой ступени «со-рождения» и «со-знания» мог бы он достигнуть? Все это лишь едва приоткрывалось нам в некоторых определениях различных ступеней реализации, но я бы не сумел воспроизвести их здесь, не упростив, как запутался и упростил бы все деревенский священник, рассказывая о Серафимах, Херувимах и Престолах.
И все же, надеюсь, я сказал достаточно, чтобы дать понятие о том, каково было главное направление дела Гурджиева, какого плана была наша «работа» и к каким вершинам были устремлены наши души.
Я не без некоторого восхищения считал нашего учителя маленьким кузеном Люцифера.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ
ПРИ ужасных обстоятельствах я потерял сперва мать, а потом отца. В дальнейшем мне так и не удалось провести границу между добродетелью и эгоизмом, отделить «саморастворение в боли» от трусливого отказа отдаться страданию, удел героической борьбы с «отрицательными эмоциями» от постыдной сердечной черствости, которая удерживала меня от отчаяния и слез в тот ужасный период. Эти две смерти часто всплывают в моих снах, и теперь, пять лет спустя, я рыдаю во сне из-за того, что не плакал тогда. Мне кажется, что это не было движением к чему-то высокому, но скорее проявлением черствости, и от этой черствости во мне кое-что осталось до сих пор.
По мере того как моя работа становилась все более определенной и напряженной, все более усиливалась моя склонность к тоске, гордыне и презрению. Иногда мне начинало казаться, что я достиг высшей точки возвращения к себе. После упражнения с правой рукой или сразу же после сеансов с «движениями» в зале Плейель, или растянувшись на диване, после «возвращения» на место частей моего тела и внутренних органов, или стоя на коленях со скрещенными руками, не сводя при этом глаз с черной точки на листе бумаги, я думал, что овладеваю великим «Я», неподвижным и цельным, отказываясь от многочисленных проявлений моей личности и жертвуя «естественными» движениями моей души. Это пронеслось в мозгу как молния. Я приближался к тому состоянию сознания, когда мое существо начинало ощущать себя в своей абсолютной реальности. Оно рождалось независимо от меня в моей измененной личности, и все его элементы, на мгновение застывшие, напоминали части священного храма. Все в нем от огромных колонн до мельчайших барочных украшений было сведено воедино и подчинено общей цели «служения». И с чем бы ни сталкивалось тогда мое сознание, будь то вещь, человек или идея, они виделись во всей их полноте, существовали объективно, познавались абсолютно. Что было бы, если бы это продолжалось постоянно! Это длилось какую-то долго секунды, но та доля секунды была единственным мгновением истинной жизни и обещанием жизни вечной.
Все остальное время я знал, что не существую, а сила страсти и способы самонаблюдения, которым меня обучили (и использованием которых я злоупотреблял, будто подталкиваемый темными силами),
