музицировали, Накаёри никак не мог забыть о своих сокровенных мечтах. Он обратился к хозяину:
— Почему вы столь уныло живёте в таком прекрасном месте? Все чудеса Поднебесной теряют своё очарование, если на них смотреть одному. Но если живая душа любуется ими рядом с вами, то всё представляется иначе. Глядя в одиночестве на всё это великолепие, разве вы не чувствуете какой-то неудовлетворённости, словно осенью в пруду не отражается луна?
— Вы правы, одному жить очень скучно, — ответил Судзуси, — но нет никого, кто захотел бы любоваться этими глухими местами, заросшими полынью. Вот я и живу здесь один уже давно, хотя меня это тяготит. Все так или иначе находят себе применение в столице, и нечего и мечтать о том, чтобы кто-то согласился отправиться в глушь.
— Мне кажется, что если не быть привередливым и довольствоваться женщинами самыми обычными, то в столице таких женщин можно найти немало и на любой вкус. У людей умных и с положением дочерей с избытком, а мужчин в столице мало, поэтому даже к таким мужланам, как я, льнёт очень много красивых женщин и всячески им потакает. Но пусть хоть какая раскрасавица, одна всегда хуже, чем две дурнушки, поэтому в столице у каждого две или три жены, — сказал Накаёри.
— Говорят, что всех женщин затмевают дочь генерала Масаёри и дочь главы Ведомства внутридворцовых дел Тадаясу, они и внешностью прекрасны, и душой хороши, — заметил Судзуси.
— Насчёт дочери главы Ведомства внутридворцовых дел не знаю, — отозвался Накаёри, — а дети генерала действительно таковы, как о них говорят. И сыновья, и дочери его совершенно замечательны и ни с кем не сравнимы. Среди сыновей особенно хорош императорский сопровождающий Накадзуми, а среди дочерей — Атэмия, девятая дочь. Невозможно остаться равнодушным к тому, что все в один голос твердят об этой девице. Многие посылают ей письма, но у её отца, видимо, какие-то свои соображения. Хоть все и понимают, что их усилия тщетны, но всё же шлют послания. О ней рассказывают поистине удивительные вещи. И внешность её, и душа — всё достойно восхищения!
— Крайне удивительно уже то, что бывший министр Михару Такамото открыл ради неё свои сокровищницы и пустил на ветер огромные богатства, — вступил в разговор Накатада. — Если уж говорить о необыкновенных вещах… Этой весной в Касуга она играла на кото, и я пролил много слёз, слушая её. Как умело сочетала она свою игру с доносящимся издали пением соловья, с шумом ветра в соснах! И птицы, и звери, и монахи-отшельники, и бедный люд, живущий в горах, — все заворожённо внимали ей.
— Я заметил при этом, как самозабвенно слушает её советник Минамото Санэтада, — сказал Накаёри, — и понял, что в течение стольких лет жизни я не знал, что такое очарование вещей[410].
— Поистине, слушавшие её должны были быть в восхищении! — воскликнул Судзуси. — Даже рассказ о её игре приводит в изумление.
Это была пора, когда на побережье уже распустились цветы вишни. Господа отправились в павильон для любования цветами, который был построен в роще. Приготовления этому дню Танэмацу поручил своей жене. Гости надели обычное верхнее платье, а сопровождающие — верхнюю церемониальную одежду и нижние белые платья на розовой подкладке. Гости отправились в павильон пешком. Жена Танэмацу замечательно приготовила угощение. Служанки внесли двадцать подносов из аквилярии, резные кубки из аквилярии; ковры и скатерти поражали безупречным вкусом. Служанки были одеты в китайские платья тёмно-серого цвета с синим отливом со шлейфами из узорчатого шёлка, окрашенного травами, в платья из лощёного узорчатого шёлка и штаны на подкладке. Взрослых служанок было восемнадцать. Все моложе двадцати лет, белолицые. Волосы их достигали пола. Юные служанки были одеты в такие же серые платья, светло-коричневые платья из лощёного узорчатого шёлка и штаны на подкладке. Лет им было меньше пятнадцати. Волосы их достигали пола. Все они были одинакового роста и похожи друг на друга. Их было десять. Слуги, взяв по десять подносов, приносили их к павильону, на лестнице подносы принимали низшие служанки и подносили к занавесям, а юные служанки вносили подносы господам. Четыре взрослые служанки, приняв у девочек угощения, прислуживали гостям. На каждом подносе стояло четыре блюда с высоко, красиво уложенным угощением. Подносы нужно было нести издалека, но слуги действовали без малейшей оплошности. В них всё радовало глаз: как они стояли перед гостями, садились и прислуживали — видно было, что это слуги опытные.
Как обычно бывает на пирах, началось исполнение музыки и сочинение стихов. Господа сочиняли китайские и японские стихи, а потом начали играть на кото и под музыку хором декламировать стихотворения. В том очаровательном месте собрались все лучшие музыканты, первые в мире виртуозы игры на кото и флейте, и исполнение было великолепным. Но Накаёри охватили мрачные думы, и он только стенал, не находя ни в чём утешения. Даже ветер, колеблющий цветущие ветки, наводил на него тоску[411].
Куда ни бросишь взгляд, везде на морском берегу росли вишнёвые деревья. Цветение было в самом разгаре. От дуновения ветра лепестки сыпались на землю. Маленькие гребные лодки приближались к берегу. Казалось, они движутся вместе с летящими лепестками, и Накаёри сложил так:
— «Уж не цветы ли это?» —
Глядя в море, подумал.
Нет, то ветер весенний,
Веющий над Фукиагэ,
Гонит лёгкие лодки.[412]
Судзуси сложил так:
— Плывущие лодки в море
Ветер весенний
До краёв лепестками засыпал.
Забыв о цветущих деревьях,
Только ими любуюсь.
Накатада, в свою очередь, сложил:
— Когда в плывущие лодки
Цветы без остатка
Высыплет ветер,
В обе руки
Смогу я взять лепестки.
Ёсиминэ Юкимаса сложил:
— Смотрел я на лодки,
Что по широкому морю
Ветер без устали гонит.
Тем временем все
Уж цветы облетели.
