— В профучилшце, — не задумываясь отвечает Джимал. — Буду строить в селе дома.
— А ты, Зураб? А ты, Шабан?
— Я, может, останусь в колхозе или в техникум…
— А я — в хореографическое… Люблю танцевать.
— Ну, а когда призовут в армию, куда бы хотели?
— В пограничники! — почти разом ответили трое. И переглянулись: «Что за вопрос?»
— Граница большая, — добавил Джимал. — Не обязательно здесь. Шестьдесят тысяч километров, куда-нибудь да возьмут…
— Еще длиннее, — поправил друга Зураб.
И не ошибся. Вот что имел он в виду. Памятник на заставе, перед которым в святом молчании останавливается перед заступлением в наряд очередная смена, — это памятник Асену Илиеву, болгарскому пограничнику, за его героизм. В знак дружбы народов-братьев имя «граничара», погибшего на своей границе в схватке с диверсантами, приняла советская застава. Месяц назад в гости к боевым друзьям ездили наши пограничники. Ефрейтор Александр Баденко рассказывал: там точно такие же цветущие горы, такие же добрые люди, больше всего на свете уважающие труд. И застава, на которой служил Асен Илиев, тоже чем-то похожа. Может быть, такими же смелыми, мужественными солдатами?
Вечером, в точно назначенный час, на охрану границы Народной Республики Болгарки вышел необычный наряд: два советских и два болгарских пограничника. Почти одновременно, единым щелчком они зарядили автоматы и начали осторожно подниматься по дозорной тропе. Они слушали тишину, пристально смотрели в ночь и чувствовали, что за их спинами уже не одна страна, а две. И даже больше. Целый мир, мир социализма, светился домнами, дышал теплом весенней борозды, веял яблоневым цветом белых садов.
Зураб был прав, конечно, прав. И теперь все мы смотрели дальше, за синий фланг, за кромку моря, где незримо — до таких же, только с другим названием гор — пролегала граница мира и тишины.
Нодар Думбадзе. Граница — как любовь…
Погасла последняя звезда. Враз, словно сговорившись, умолкли собаки и петухи, замерли деревья. Затихло море. Растаял туман на склонах гор. И вдруг побледнела ночь. Все произошло за несколько секунд. Весь мир, точно повернувшись лицом к востоку, уставился на горбатую гору в ожидании чего-то неведомого. Величайшее из чудес — чудо пробуждения жизни — свершалось в природе…
Еще чуть-чуть, и кажется, увидишь округлость целого шара земного, зарумянившуюся корочку восточного полушария… Что же за точка, открывшая глазу все это разом — и деревню, и горы, и море, и мир, повернутый к востоку? Глазу и одновременно душе.
Я стоял на наблюдательной вышке и сторожил рассвет своего первого на заставе дежурства. Здесь, на пограничной заставе, на этой вышке, рядом с контрольно-следовой полосой и в виду сопредельного государства, высоте дается ее настоящий обзор. И если и не видно, как круглится наш земной шар, то Родину видно — во все пределы. Видна суть многих важных человеку вещей: земля родная, верность, жизнь…
Это обзор любви, работа тех ее неприкосновенных запасов в человеке, к каким он припадает в войну, в грозу, в час тяжелых испытаний.
Три месяца я прослужил на границе и узнал, что служба пограничная имеет к тем запасам прямой доступ и знает к ним ключ. Потому что граница, хоть и просто граница между странами, но в любой час может стать границей мира и войны. Тут не время для переодеваний души… Ты стоишь на вышке, и течение жизни на той стороне просит и допрашивается твоего сочувствия: знакомые ребятишки бегут в школу — в жалкий сарай об одном окошке — ах, сорванцы, опять опоздали! Крестьяне с мотыгами скрылись за холмом — там у них участок. Доброй работы вам, крестьяне!
Но как бы невзначай проведешь биноклем по своему, по этому берегу — и сердце у тебя толкнется от любви, от радости и чего-то еще. Оно у тебя тут постоянно мобилизовано — сердце…
Эта застава была вдвойне мила солдатскому сердцу: то, что любишь и что оберегаешь, селилось и шумело прямо под вышкой. И потому каждый здесь, в этом аджарском селе, в понятие Родины с успехом помещал свое. Автандил Джакели, по прозвищу Джако, видел тут открытый и суматошный быт тбилисского двора и дорогих людей, ушедших и живых, а Пархоменко и Щербина — украинские нивы и степи, хотя мандариновый сад Али Хорава пахнул совсем не так, как пахнет амбар с теплым зерном…
Пограничное село перехватывало наши привязанности, собирало их как в фокусе, и мы ничего не имели против. Но мне казалось, что, словно бы в ответ на это, жители села были как-то особенно спокойны, особенно открыты и мудры. Как рыбак Али Хорава. И эта спокойная открытость людей, их крепкие дома, залитые электричеством, и колхозные сады, и длинные шумные вечера, что текли на селе после окончания работ, не выставляя, но и не скрывая своего веселья, — все это была такая же естественная и важная часть границы, как вышка, как подтянутые пограничники и свежевспаханная КСП. Граница разделяет, но она же учит добрососедству и подает пример…
При нас на горбатых улочках соседнего турецкого селения появился, припудрив пылью небогатые домишки, первый советский грузовик. Мы придирчиво разглядывали его в бинокли и остались довольны видом и маневренностью. А еще, как стало видно, по ту сторону форелевой речки позаимствовали принципы архитектуры нашего села. И мы, то есть тот же Щербина, Пархоменко, майор Чхартишвили и я, гордились так, как будто сами эти дома придумали и построили.
Это, наверно, профессиональная гордость советских пограничников: когда с того берега видят не только,
Форелевая речка, форелевая речка… Тут просятся стихи. И чувства светлые, как горная вода. Но внезапно происходит совсем иное — гибель молодого пограничника Петра Щербины. Гибель не в книге — всамделишная. Граница — это еще такая речка: один берег — мир и жизнь, а другой берег — их отрицание. И по какому-то не случайному случаю вдруг эти берега смыкаются вплотную…
Щербина погиб во время преследования нарушителя, сорвавшись со скалы. Молодой, сильный, смелый. Для нас смысл «границы» вырос на величину целой человеческой жизни — навсегда…
А жизнь продолжалась. Сейчас на месте скалы, с которой сорвался Щербина, прокладывается дорога. Спокойные водители — турецкие и наши — спокойно поведут свои машины туда и обратно. Смерть человека оплакивают, гибель пограничника оплачивают.
И такой вот мирной дорогой… Как сказать о мужестве этих ребят? Так же трудно говорить о своих сыновьях.
Сначала я думал, что бывает талант пограничника, как есть талант музыканта. Я просто был твердо в этом уверен, глядя на начальника заставы майора Чхартишвили. Как можно, думал я, имея ласковые «штатские» глаза и мягкие спокойные жесты, одновременно быть тем, что называется «взведенный курок»? Видеть в ночи, как кошка? И слышать так, чтобы с пяти метров услыхать, как разволновавшийся в наряде старший лейтенант Думбадзе потихоньку расстегивает кобуру, и тогда вовремя шепнуть:
— Думбадзе, отставить!
Как это называется?
Граница, конечно, по праву отбирает себе самых сильных, самых «моторных», самых-самых. Но люди все равно разные, даже очень. А служат одинаково: талант дает сама граница, приходится применять себя к открывшемуся таланту. Как будто вместе с формой человек сразу на себя «надевает» собранность, неунывающее упорство в делании всякой работы и презрение ко всем неудобствам пограничной службы.
Первый месяц все, как правило, не спят: балагурят, вздыхают, мечтают. Потом — спят, как космонавты: когда можно и надо. Значит, это уже вступил в действие талант владения собою, открытый границей.
Мне кажется, я в обычной жизни теперь всегда отличу человека, меченного границей. А ведь и
