Джинни Долорес продержится куда дольше Чарлин!
А вот чего ради ей надо продержаться? Вот в чем вопрос. Долорес не могла понять, отчего ей в последнее время все до такой степени опротивело, отчего ей стали скучны ее светские успехи, которые радовали раньше. Фокус же в том, что остановиться невозможно: раз уж ты оказалась в этой круговерти, так крутись, не то быстро утратишь имидж, над обретением которого пришлось столько потрудиться.
Но должен же быть в этом смысл. Должен же быть хоть какой-то смысл! Долорес повторяла эту навязчивую фразочку. Жизнь идет, дни так же бессмысленны, как и ночи. На что уходит время? Помимо собеседований, посещений атлетического зала, косметического кабинета и парикмахерской есть еще, конечно, уроки актерского мастерства, поездки за покупками, званые ленчи и обеды, встречи с мальчиками у Джинни. Но чего-то не хватало в этой суете, а чего именно, Долорес никак не могла взять в толк. Ее мутило от этой слишком сладкой жизни, как от трех пирожных, съеденных зараз. По правде говоря, Долорес даже мальчики Джинни стали надоедать.
Возможно, все дело в ситуации, которая складывается на работе. Теперь она — заметная фигура в мире мод и в светском обществе, ее фотографии часто мелькают в иллюстрированных журналах, ее имя постоянно упоминается в разделах светской хроники. В результате — все труднее получать работу. В агентстве ее давно предупреждали, что образ Долорес Хейнс из иллюстрированных журналов и разделов светской хроники будет отвлекать зрителей от рекламируемого товара. В Голливуд ее больше не приглашают, а что касается Бродвея — Долорес тратит массу времени на поиски пьесы, которую можно было бы поставить и сыграть в ней главную роль, но ровно ничего не попадается.
Так, готово. Теперь маска должна подсохнуть.
Долорес начала бесцельно бродить по квартире, тупо разглядывая свои сокровища: кресла времен королевы Анны, кокетливые французские сиденья для влюбленных, комодик — это Булль, шкаф в стиле Людовика XIV, письменный стол рококо, стулья со спинками-медальонами, бюро, инкрустированное севрским фарфором, еще кресло — подлинная работа Жакоба, наконец ее кровать в неоклассическом стиле, с балдахином… Ну и что? Ну и что из всего этого? Сколько раз она уже вот так же бесцельно шаталась по квартире в тоске и непокое, чувствуя себя зверем в клетке, который и рад бы вырваться на свободу, да не знает, что с этой свободой делать. В какую сторону бежать?
Бывало, что Долорес начинала пинать мебель и ругаться вслух.
Ее просто донимала мысль: ну, допустим, она потеряет все это, что тогда? Долорес казалось, что она живет в карточном домике.
Она тупо листала нечитаные книги и ставила их обратно на полки, развешивала и перевешивала платья в шкафах, поочередно заглядывала во все ящики, бродила, вызывала горничную и давала ей чепуховое поручение, болтала по телефону, смотрелась в зеркало, освежала свой макияж, читала иллюстрированные журналы и снова, и снова спрашивала себя: что дальше?
И еще она спрашивала себя, чего же ей хочется на самом деле.
И вынуждена, бывало ответить себе, что сама не знает.
Ну что же, тогда по порядку. Чего можно хотеть? Любви? Любви не существует, это фарс, шутовская выдумка. Красоты? Она очень красива. Роскоши? И это есть. Секса? Ну, этого у нее сколько угодно и когда угодно. Преклонения? Пожалуй, да. Она хочет, чтобы перед нею преклонялись, хочет быть в центре внимания. Над этим сейчас и трудится нанятый специалист по имиджу. Но почему же все-таки нет того, что успокоило бы ее душу, дало бы ей ощущение достигнутой цели?
Тинина нянька уходит. Придется подыскать другую. Долорес поместила объявление в «Таймсе», сыплются ответные звонки, но у Долорес нет ни сил, ни настроения беседовать с желающими. Ей надоело все это, жизнь разрезана на тысячу кусочков, энергия утекает во все стороны.
Принесли посылку — новые туалеты от «Аллена и Коля». Долорес, не распаковав, швырнула пакеты на кровать.
Почему на все уходит так много времени? Почему все сбывается слишком поздно? Столько упущено. Пустота. Долорес ее жизнь виделась как предельно упрощенный, разбавленный вариант классического произведения для детской музыкальной тетради. От сложной музыки остался только простенький мелодический рисунок.
Маска высохла. Пора снимать. Долорес смыла ее. Маска сделала свое дело — кожа натянулась, стала еще упруже, еще мягче. Но Долорес осталась недовольна результатом. Она сегодня не нравилась себе. Пожалуй, надо заняться волосами. Долорес позвонила в салон красоты, и ее записали на послеобеденное время.
Они встретились взглядами в зеркале и не спешили отвести глаза. Они будто заглянули в души друг друга и убедились, что давно знакомы. У Долорес даже дух захватило.
— Кто такая? — спросила она Жан-Клода, гомика, накручивавшего ее волосы на бигуди.
Фиона Варне.
Маникюрша Рокси спросила:
— Вы видели последний номер «Вог»? Там ее фотографии и информация о ней. Вот журнал, возьмите в свободную руку. Страница семьдесят шестая.
Долорес открыла журнал на семьдесят шестой странице:
«Фиона Варне, изысканная субретка, выглядит на этих страницах еще более неподражаемой, еще более яркой, чем в ослепительном свете огней рампы в ночных клубах. Она сочетает в себе современность, даже сиюминутность с личностной неповторимостью, в меру сдобренной европеизмом, который она приобрела в годы изучения философии в Сорбонне. Никого не оставляющая равнодушным, интригующая Фиона, как через призму, рассыпает свое отражение по множеству зеркал, вечно сияющая и ребячливая, но способная раскрыть в своих песнях и внутреннюю жесткость, и ранимость. Создается впечатление, будто жизнь одарила ее способностью прозреть и понять смысл человеческого существования. Ее глаза, наделенные природным ясновидением, смотрят в самую истину, в самую суть вещей.
Фиона, воплощенная витальность и энергия, сверкает как фейерверк, волшебно рассыпающийся в небе. Она рассыпает лучи света везде, куда бы ни пришла. Темноволосая и трагичная, остроумная, интеллигентная, склонная быть веселой, а подчас и богемной, она поет песни, в которых чередуются печаль, мелодичность, веселье. Фиона в песнях раскрывает свое женское естество, суть женщины, все знающей, ждущей, зовущей, свободной, брошенной, прелестной.
На этой фотографии ее мускулистое, напряженное тело облачено в клетчатый брючный костюм, сапоги, дубленку».
Долорес рассматривала журнальный разворот, вглядываясь в совершенную лепку ее лица, гладкость кожи, в ее загадочные, горящие и покоряющие глаза. Оторвавшись от журнала, Долорес увидела, что Фиона с улыбкой смотрит на нее.
Обе в одно время сели под сушки, в одно время вышли, в одно время сели в кресла на укладку. А потом они вместе оказались в раздевалке — Долорес рядом с завораживающей ее Фионой.
У обеих свежевымытые, блестящие, душистые волосы. Поверх кожаной юбки и трикотажной облегающей рубашки Фиона надела пальто, сшитое на манер шинели. Она выглядела небрежно-элегантной и спортивной. Ее стиль. Но глаза, ее страдающие глаза! Долорес снова увидела их, эти мудрые, зовущие глаза, которые так и говорят — следуй за мной, я хочу, я нуждаюсь, и я могу дать! Да, да! Долорес казалось, что все клетки ее тела кричат — да! — независимо от ее разума, одними только чувствами она знает и понимает, что перед ней стоит сама суть ее поисков. Вот эта блестящая молодая женщина заполнит собой ее пустоту, станет ответом на ее вопросы!
Они вышли на улицу, и Долорес продолжала всем своим существом ощущать присутствие Фионы. Мимо проносились такси, разрезая воздух, забрызгивая их грязью, отдувая их волосы, но это не имело ни малейшего значения. Имело значение только присутствие Фионы рядом с ней и ощущение их единства, взаимной принадлежности.
Они сидели в затемненном углу за шерри с бисквитами. Долорес утопала в душе Фионы, сиявшей в ее глазах, испытывая ранее неведомое ей чувство свободы и гармонии. Она опустила глаза и увидела собственное отражение в бокале.
Фиона внимательно изучала ее. Она сказала:
