сохраняли напряжение от беготни. Она весь день моталась по собеседованиям, и теперь тело никак не сбрасывало с себя напряжения.
— Я думаю, мы уже скоро сможем побегать на лыжах, — сказал Джек.
Кэрри подняла глаза на Джека, на его тусклое, невыразительное лицо, которое выглядело лишенным признаков жизни, и уже в тысячный раз спросила себя: что может таиться за его вечной застегнутостью на все пуговицы?
В молчании доехали они до квартиры Кэрри, со взаимным чувством неловкости стояли рядом в лифте. Время, проведенное с Джеком, для Кэрри не было ни приятным, ни неприятным — как будто в его обществе побывала не она, а кто-то другой. Хоть бы отыскать в нем какую-нибудь особенность, относящуюся только к нему одному. Или испытать к нему какое-то определенное чувство, у которого есть название. Кэрри понимала, что как нет подлинной близости между нею и Джеком, так никогда и не будет. Никогда, хоть бы они миллион лет прожили бок о бок. В таком случае, как могла Кэрри даже предположить, будто Джек способен стать ей настоящим мужем? Сама мысль об этом приводила ее в ужас и вызывала чувство протеста.
И все же что-то помешало ей сказать Джеку спокойной ночи и отправить его восвояси.
Они подошли к двери, и Джек спросил:
— Как насчет чашечки кофе?
— Мне завтра рано вставать.
— Я понимаю. Красивая девушка должна хорошо высыпаться. А модель — тем более.
— Тем более что у нее завтра первое собеседование назначено на девять утра.
— Я пробуду минут двадцать, не больше. Ты успеешь выспаться.
— Хорошо.
«В этом нет никакого смысла», — думала Кэрри, опуская глаза под его взглядом.
Взгляд серых глаз Джека, тусклых, как вода, в которой вымыли посуду, соответствовал неопределенности черт его лица и блеклым волосам песочного цвета, остриженным так коротко, что их наверняка можно не причесывать. Джек снял серую шляпу и держал ее в руке. Он рассказывал Кэрри, что носит эту мягкую шляпу по распоряжению начальства, которое полагает, будто шляпа придает служащему больше солидности и достоинства.
Из-за двери, напротив, через площадку, раздался детский плач, единственный звук в глухой тишине дома. Плач царапнул душу Кэрри, и она решительно повернула ключ в замке.
— Кофе растворимый, другого нет, — предупредила она, внося в гостиную поднос, на который вместе с чашками она поставила молочник и сахарницу.
Джек повернулся к телевизору.
— Поищем, нет ли последних известий, — предложил он.
Кэрри включила телевизор и приготовилась к общению со всезнающим комментатором, который немедленно сообщит ей о развитии кризисов в Европе, на Ближнем Востоке, на Дальнем Востоке, в Африке и в Латинской Америке, а затем перейдет к анализу событий внутренней жизни: на Капитолийском холме одна коалиция блокирует попытку другой коалиции провести важный законопроект, президент намерен встретиться с главами ряда государств, а первая леди поправляется после недавно перенесенной вирусной инфекции. Продолжая обзор событий внутренней жизни, комментатор расскажет о том, что полиция взяла под контроль положение на Юге, где в последнее время обострилась расовая напряженность, а сенатор от одного из западных штатов скончался после долгих лет служения интересам нации.
Кэрри чувствовала, что Джек не вникает в последние известия. И от своей чашечки кофе он тоже отвлекся. Кэрри слышала его дыхание над самым ухом.
Руки Джека скользнули под ее свитер, коснулись обнаженной кожи. Господи, если бы можно было и ей отвлечься, забыть, что его зовут Джек Адаме, забыть о том, кто он такой, ничего от него не требовать и не ожидать, пусть был бы анонимом, воображаемым возлюбленным, но только не этим занудой, совершенно неспособным понять ее! С ней такого давно не было. Если бы отключить сознание и забыть, что она не испытывает никаких чувств по отношению к мужчине, который вот в эту минуту расстегивает ее лифчик. Она слышала его укороченное, хриплое дыхание, ощущала прикосновение потного лба и влажных ладоней.
Кэрри изо всех сил старалась деперсонализировать это присутствие, и скоро уже ее руки скользили под его пиджаком, выдергивали рубашку из-под пояса, гладили голую кожу. Джек ласкал ее груди, но вялое прикосновение влажных ладоней вызывало в Кэрри только отвращение. Ей хотелось в голос закричать, что она нуждается в тепле и спасительной силе человеческого контакта. И раскрываясь ему, она думала: «Вот я, беззащитная, перед тобой, Джек, вот я, масса плоти и костей, нервов, тканей, крови, мозга, сердца и души — если она тебе нужна. Ты можешь делать со всем этим что пожелаешь. Моим останется то, что ты возьмешь от меня и дашь мне, то, что ты получишь от меня, а я — от тебя. Тебе решать. Я тебя жду, я тебя хочу, я в тебе нуждаюсь, но ты должен доказать мне, что способен принять мой дар».
Однако Джек был все таким же вялым, бесстрастным и рациональным, он точно опробовал серию движений, доказывая свою умелость группе наблюдателей, но нисколько не интересуясь тем, другим человеком, с которым был сейчас слит и который хотел бы ему что-то дать.
«Боже мой, — стучало в сердце Кэрри. — Боже ты мой, неужели он не видит, что я сейчас податлива, как теплый воск, как мягкая глина. Джек, я же готова, я хочу отдать тебе себя всю, отчего же ты довольствуешься столь малым и незначительным, когда я изнываю от желания отдать тебе больше, отдать тебе все? Джек, как ты можешь сохранять эту дистанцию между нами?»
Потом ей не хотелось разговаривать.
Джек раскурил сигару и сказал:
— Мы с тобой пропустили начало фильма.
Он улыбнулся и сделал глубокую затяжку.
Кэрри поднялась, молча собрала чашки со стола, отнесла на кухню и со стуком свалила в раковину. К тому времени, как она вернулась в гостиную, Джек был уже в пиджаке и поправлял перед зеркалом галстук. Догадка Кэрри оказалась верной — его короткие волосы можно было и не причесывать. Джек повернулся к ней. Кэрри — уже в который раз — поразило отсутствие глубины в его глазах. Она все-таки старалась разглядеть в них хоть воспоминание о только что бывшей интимности, но увидела только пустоту. Теперь все. Джек может звонить по десять раз на день — Кэрри больше никогда не захочет встретиться с ним.
После ланча в «Ла Шамад» Долорес и Фиона отправились бродить по магазинам и картинным галереям. Главное, они наслаждались общением. Набродившись, они пришли к Долорес и устроились у нее в библиотеке.
Фиона открыла сумочку и воскликнула с детским предвкушением удовольствия:
— Я знаю, что мы сейчас будем делать — покурим вместе! Она протянула Долорес сигарету с марихуаной, и Долорес первая закурила ее.
Уже через мгновение обеих охватила эйфория. Обе молчали, но от присутствия Фионы даже тишина обретала многомерность.
— Как ты прекрасна, Долорес, — сказала Фиона наконец. — Ты невыразимо прекрасная и странная женщина. Да, ты очень, очень странная.
— Да.
— Такая же странная, как я.
Фиона вытянула ногу в красном чулке и, грея ее перед каминным огнем, медленно подгибала и разгибала пальцы. Она неотрывно смотрела на языки пламени.
— Прометей доставил огонь с небес, — тихо проговорила она. — Я вот думаю: а как мы можем возвратить его на небеса?
— Ты хочешь сказать, вернуться к самому началу, что бы ни было этим началом? Ты это хотела сказать?
— Отчасти. Какая необычная мысль, правда? Фиона глубоко затянулась и задержала дым в легких.
— Но у меня такое чувство, будто тебе я могу сказать, что угодно и ничто не окажется чепухой. Я же говорила тебе — у меня прирожденная тяга к философствованию. Вот что бывает, когда рождаешься под знаком Стрельца.
