удивишь. Им что одна, что другая. Можно удержать несколько дней, иногда несколько месяцев, но потом — прощай! И он тебя забыл с такой же легкостью, с какой познакомился.
Долорес не сомневалась в том, что талант у нее есть, и уже давно рассчитывала получить роль на Бродвее. Но проблема в том, что там никто не проявляет интереса к новым именам. Каждый раз одно и то же. Режиссеры иронически относились к ее театральным возможностям. Сколько раз она пробовалась по маленьким театрикам или пыталась получить роль в телепостановке — чертовы снобы крутили носами.
Чарлин посоветовала ей поехать на летние гастроли с передвижной труппой — набралась бы опыта, за кулисами потолкалась. Но Долорес не хотела отрываться от светской жизни, упускать возможность познакомиться с нужным человеком.
Долорес нужен был мужчина — с положением, с весом, с деньгами. Только тогда она станет хозяйкой собственной жизни. Господи, найти бы такого и ухватить его…
Генри Гаупта послал ей лично сам Господь Бог. Он явился ей на костюмированном балу в красном шелковом кимоно и в маске, уселся рядом и рассыпался в комплиментах, объясняя Долорес, что она похожа на восточную императрицу. К огромному своему удовольствию Долорес установила, что он не только крупный финансист, но и крупный инвестор бродвейских театров. В тот вечер Генри дважды приглашал ее танцевать, а на прощанье сказал, что надеется снова с ней встретиться.
— Я вам вскоре позвоню, — сказал Генри.
— Как можно скорее, — откликнулась Долорес.
Увидев Генри без маскарадного костюма, Долорес обнаружила, что у него лицо землистого цвета, а голова покрыта редким седым пухом. Губы у него были несообразно толстые, щеки впалые, над глазами нависали тяжелые веки. Однако у него была приятная, несколько отеческая манера держаться, которая вообще часто свойственна мужчинам в возрасте между пятьюдесятью и шестьюдесятью.
— Непременно позвоните мне — и поскорее! — повторила Долорес.
Генри позвонил на другой же день, а за неделю они успели три раза встретиться. Во время четвертой встречи — обедали в «Ла Гренуй», потом танцевали в «Ле Клубе» — Долорес шепнула ему на ухо:
— Генри, милый, почему бы вам не пригласить меня к себе? Мне ужасно бы хотелось, чтобы мы посидели и выпили вдвоем, только вы и я…
Генри чуть поколебался, но осторожно сказал:
— Ну что ж…
Они вошли в двухсветный вестибюль — живопись, мебель в стиле Людовика XIV, тропические растения в кадках. Генри провел Долорес в библиотеку, где продемонстрировал коллекцию китайских табакерок восемнадцатого века, коллекцию ваз с камеями Томаса Уэбба, коллекцию деревянных индейцев, которые стояли когда-то перед табачными лавками, коллекцию ложек в стиле ар-нуво.
В соседней комнате размещалась в ящиках под стеклом коллекция первобытных наконечников для стрел и копий, каменные орудия, шкуры, рога, гарпуны, барабаны и обрядовые маски.
Вернувшись в библиотеку, Генри спросил Долорес, что она хотела бы выпить.
Долорес приняла из его рук бокал белого портвейна и откинулась на клубничного цвета шелковые диванные подушки. Генри стоял, не сводя с нее глаз. Долорес сбросила туфельки, уютно поджала ноги и с улыбкой позвала:
— Генри, милый, сядьте поближе!
Генри повиновался с большой застенчивостью, чуть ли не со страхом. Все равно через несколько мгновений их губы встретились. После долгого поцелуя Генри отстранился и, мрачно уставившись на кончики пальцев, произнес:
— Я должен сообщить вам одну вещь. Вы имеете право знать об этом.
— Да? — нежно спросила Долорес.
Генри переплел пальцы, явно собираясь с духом. Наконец он приступил:
— В течение многих лет я был женат на женщине, которую ненавидел. По многим причинам. Она была из богатой семьи, я же был беден… Это правда, я женился на ней ради денег. Но Хелен обладала всеми качествами, вызывавшими отвращение во мне: была толстая, от нее плохо пахло, ее скрипучий голос действовал мне на нервы. Я постоянно изменял ей. Пришел День, когда я понял, что больше не в силах с ней оставаться. Мы получили развод. К тому времени я уже достаточно прочно стоял на собственных ногах — благодаря ее капиталу. Я женился вторично, но не успели высохнуть чернила на брачном контракте, как моя вторая жена стала казаться мне похожей на Хелен.
Генри тяжело вздохнул и сильно закашлялся.
— От нее тоже плохо пахло, хотя прежде меня возбуждал запах ее тела. У нее был противный голос. Однако хуже всего было другое — выяснилось, что она пьет. Я потерял всякий сексуальный интерес к ней и начал искать себе развлечения на стороне.
Он посмотрел на Долорес взглядом побитой собаки.
— Все это так понятно, Генри, — сказала она. — Трудно испытывать романтические чувства в отношении алкоголички.
Генри отрицательно покачал головой.
— Нет, вы не понимаете. Я все чаще изменял Донне, а она все больше пила, и когда я возвращался поздно ночью домой, я заставал ее в состоянии ступора. Я дважды отправлял ее в загородные лечебницы, она некоторое время после этого держалась, но потом все начиналось снова. Однажды ночью я отправился к любовнице и домой вернулся около четырех часов утра. Вошел — и увидел Донну на полу в прихожей. Она напилась пьяной и упала с лестницы. Уже потом врач сообщил, что Донна пролежала без помощи несколько часов.
Голос Генри прервался.
— Она была мертва, когда я вернулся. Я убил Донну! Голос упал до шепота, лицо исказила страшная гримаса. Генри всматривался в Долорес, будто упрашивая ее сказать хоть что-то в свое оправдание.
— Генри, это же просто нелепость! Вы не виноваты в том, что ваша жена пила. Вы сделали что могли для нее, вы отправили ее на лечение, вы старались помочь ей!
— Это не так. Как вы не понимаете — я просто при сем присутствовал! Если бы я был дома в ту ночь! Прислуга ничего не слышала, было очень поздно, и все спали в своих комнатах в задней половине квартиры. Если бы я был дома, ничего бы не случилось! Но я отправился изменять Донне, значит, она погибла по моей вине.
Генри посмотрел в сторону и еле слышным голосом добавил:
— С той ночи я… у меня… появились сексуальные проблемы.
— Я вас понимаю, Генри, я могу себе представить, что вы пережили, — Долорес гладила его руки, стиснутые в кулаки. — Милый, не надо так терзать себя!
— Я… я таким мерзавцем себя чувствую! — выкрикнул Генри.
— Не надо, милый!
— Черт бы все побрал! Вы такая чудесная, прелестная и желанная, а что я могу вам дать?
Он стукнул кулаком по французскому кофейному столику работы восемнадцатого века.
Долорес привлекла Генри к себе и заговорила, утешая:
— Мой милый, мой дорогой, не надо переживать. Все будет хорошо, все восстановится. Расслабься, и все пойдет своим чередом.
— Да не могу я!
Она с неимоверным терпением старалась возбудить Генри, но он не реагировал на самые утонченные ее касания, на весьма совершенную технику феллатио, которой владела Долорес. После каждой новой попытки Генри тоскливо говорил:
— Это моя вина! Это я виноват. Господи, ну зачем юной красавице старый импотент, отвратительная старая развалина?
— Успокойся, мой милый.
Генри вскакивал на ноги, мерял шагами спальню и, кипя гневом, швырял что попало — иногда вещи очень дорогие — в мраморный камин.
— Ты ведь больше не захочешь прийти ко мне, правда? Каждый раз одна и та же фраза, без
