двор вышел, а он весит на дереве. Холодный уже.
— Наш?
— Незнакомый вроде. Не признал.
Наскоро собравшись, Павел вышел за ординарцем. Дошли до отхожего места. Ночь морозная, безмолвная. Луна в зените, полная и крупная. Светло, как днем. Хоть иголки собирай. И под березой серебристой будто стоит кто-то, черный и неестественно вытянувшийся. Короткая тень на снегу.
Павел подошел вплотную, вгляделся в чисто выбритое лицо висельника. Незнакомый ему штрафник Не из второй роты. Никогда раньше его не встречал. Худой, долговязый, узкоплечий. С золотой коронкой, тускло поблескивавшей в правой верхней челюсти. Что привело его сюда, в расположение чужой роты?
Решение свести счеты с жизнью принято не сиюминутно: перед тем, как петлю на шею накинуть, шапку снял, аккуратно пристроил на пенек, а внутрь положил, видимо, заранее написанное посмертное послание — два вполовину сложенных тетрадных листка. И кисетом с махоркой сверху придавил, чтобы невзначай ветром не унесло.
Взяв в руки листки, Павел вгляделся в написанное. Почерк мелкий, убористый — не разобрать. Сунул листки в нагрудный карман шинели.
— Не наш, точно. Не знаю такого, — покручинившись около висельника, сказал Имашев. — Снимем?
Павел вспомнил об оперуполномоченном «Смерша».
— Нет. Давай иди в роту к соседям. Передашь старшему лейтенанту Заброде, чтобы шел сюда, а сам — в штаб, доложишь дежурному. Пусть людей пришлет.
Имашев потрусил в сторону землянок ближайших соседей. Похоже, из роты Степана висельник, его землянки ближние.
Минут через двадцать в сопровождении своего ординарца появился Заброда.
— Слава богу, Колычев, но не мой это висельник, — перекрестился Степан. — Царство ему, конечно, небесное.
— А чей же тогда? Упита?
— Черт его знает! Грачев! Ну-ка, дуй до командира третьей роты. Пусть капитан Упит до нас идет.
— Хорошо, хоть не наш с тобой. А то затаскают. Он повесился, а нам отвечай. Объяснения пиши, почему ему жить надоело. За Сачкова еще не отбрыкались, а тут на тебе — еще один.
Самоубийцей оказался штрафник из роты Упита.
— Дроботов! — ахнул Андрис, еще издали признав покойника, и обнажил голову. — Жаль мужика. Кадровый офицер. Военная косточка. Только невезучий.
Бывший командир стрелкового батальона капитан Герман Дроботов был отозван с передовой и отправлен сначала в спецлагерь в Подмосковье на проверку, а затем постановлением военного трибунала — в штрафной батальон в соответствии с приказом Ставки ВГК номер 270 от 16 августа 1941 года, как военнослужащий, бывший ранее в плену или окружении. В чем была его вина?
В апреле 1942 года 33-я армия генерала Ефремова, в которой воевал Дроботов, попала в окружение. Дроботов с остатками своего батальона с оружием пробился к своим и почти год продолжал воевать, а потом последовал арест, этапирование в лагерь, трибунал.
— Все так и было. Я его личное дело изучал, — рассказывал Упит. — Он в батальоне с Курской дуги. Я его уже тогда представлял… И вот опять. В бою первым шел, пулям не кланялся, а перед черной неблагодарностью не устоял.
Павел про Махтурова подумал. Та же самая история и с Николаем получается. Почти один к одному. И вину свою уже сторицей искупил, а она по-прежнему на плечах висит, к земле пригибает.
Из штаба прибыл Ваняшкин с нарядом своих бойцов. Тело Дроботова уложили на плащ-палатку и унесли.
Павел вспомнил про посмертное послание. Хотел было передать его в штаб с Ваняшкиным, но что-то его удержало. Промолчал.
Вернувшись в землянку, развернул листки под карбидным фонарем, стал читать, с трудом разбирая нечеткую карандашную пропись.
«Рубикон перейден. Я ухожу.
Из меня вышло самое важное и главное, чем жил, чем держался. И теперь я пуст.
Я офицер, сын офицера, солдат не только потому, что одет в солдатскую шинель, но и по предназначению. Смертельный исход для меня — часть судьбы, уготованной каждому профессиональному военному. Я к ней готов. И лучше бы быть мне убитым на поле боя. Но, знать, не судьба.
Ушел дух. Для меня, как офицера, военная ценность человека является главным мерилом. Значение человеческого духа в нашу войну весьма велико. Больше того, не пушки и пулеметы, а дух — главное наше оружие. Дух — это наше коммунистическое мировоззрение, основанное на правде и справедливости. Он объединяет каждого в единый народ.
Нет правды и справедливости — истончается, слабеет дух. Войну мы выиграем, но себя подорвем.
Сначала отец.
Потом семья.
Потом окружение. Почему лучше было застрелиться, сгинуть в окружении, чем выйти к своим? Ведь я не бросил оружия, не предал, не нарушил присяги. Какую, чью вину я должен искупать? Перед кем? Перед Родиной? Кто эти люди, которые говорят от имени Родины? И кто кому враг, если и спереди и сзади пулеметы? Кругом обман и насилие. Мы настолько лживы и демагогичны, что боимся называть черное черным, а белое — белым. Почему предпочел застрелиться отец?
Народ называет свое мировоззрение правдой и смыслом жизни. Исторически русским людям присуще острое чувство правды и справедливости. Это основные ценности, стержень народной жизни и боевого духа армии, которые крепят мощь государства. Традиционно правдоискательство — неотъемлемая черта народной жизни, которая отлилась в Октябрьскую революцию для претворения в реальность принципов правды и справедливости на всей земле.
Коммунистическое мировоззрение и мироощущение народа — когда мысль человека знает общую задушевную истину, чувство любит ее, а вооруженная рука защищает. Наша общая вера, правда и смысл жизни из умозрения, из мысли обратилась в чувство, в страсть ненависти к враждебной силе, в воинское дело, в нашу философию, владеющую исторической истиной.
Так мне казалось. Но если поиск правды и справедливости снова становится государственным преступлением, изменой Родине — кто заставляет нас изменять самим себе? Чей это интерес?
Солдат служит лишь всему народу, но не части его, и солдат умирает за нетленность всего народа. Меня принуждают умирать за кого-то конкретного, лживого и обманного, как вся наша власть.
Там, где власть — вождь, культовое божество для всеобщего поклонения, там народ — слепое оружие в руках тех, кто им пользуется, и действует с одинаковой сокрушающей силой как себе во благо, так и во вред. (Гитлер. Сталин.)
Я больше не хочу и не могу жить среди несправедливости и насильствия, да и не осталось, для кого…»
Павел вышел наружу, закурил.
Было по-прежнему тихо и немо вокруг. Стыла над головой холодная неподвижная луна. И что-то давило его изнутри. Хотелось воздуха.
Да есть же ты или нет тебя, Справедливость!
Взывая к провидению, Колычев еще не знает, что услышан. Судьба его будет хранить. И для того, наверно, тоже, чтобы ты, читатель, мог взять в руки эту книгу и узнать, кто были штрафники, эти праведные и неправедные невольники войны, как и чем жили они на фронте, какие чувства и настроения поднимали их в атаку на разящие пулеметы.
Он пройдет с батальоном через Белоруссию, Польшу, Германию. Победу встретит в Праге. Побывает в десятках жестоких переделок, когда от батальона будут оставаться считаные десятки бойцов, но всякий раз будет выходить из них целым и невредимым. Только однажды, при штурме Кенигсберга, крохотный
