– Какая же это личная жизнь? Это мерзость какая-то. Лялечка, ну как же можно? Ну, в голове же не укладывается…
– Мама, если двое что-то делают, то это их личное дело.
– Ну да, двое… Но ведь снимал же кто-то третий! Лялечка, ну это же… ну, порнография.
– Ну и что? – с прежним вызовом спросила Лялька.
– Лялечка, ну за это же… сажают!
– А кто на меня донесет? Ты?
– Да при чем тут я? Где-то же негативы есть! Ты бы хоть головой подумала.
– А мне плевать! – На глазах у Ляльки выступили слезы. – У меня своя жизнь! А ты, ты… старомодная дура. Господи, хоть бы замуж скорее, чтобы эту твою дурацкую фамилию!
– А какую бы ты хотела, – низким угрожающим голосом спросила Петрищенко, – Маркина?
– Что?
– То, что слышала! Уйди, дура, и не показывайся мне на глаза. И Вове своему скажи, что, если он, тварь такая, завтра же не принесет негативы, я сама его посажу. Поняла? Я… да я его закопаю… Он у меня будет землю есть, я…
– Мама, ты что? – с ужасом спросила Лялька, отступая к двери.
– Ты меня поняла? Или негативы, или его родители ко мне на брюхе приползут. Он вообще представляет себе, с кем связался? Где я работаю?
– Мама, только не… Мама, телефон!
Петрищенко схватила трубку. Перед глазами плыли красные и черные пятна, и из них складывались изображения на этих проклятых фотографиях.
– Да? – крикнула она.
– Ледочка, поздравь меня, – оживленно прокричал на том конце провода Лев Семенович, – предзащита прошла удачно! Теперь только защититься!
– Что? – машинально переспросила Петрищенко, пытаясь собраться с мыслями. – от кого защититься?
– Ледочка, с тобой все в порядке?
– Нет, – сказала Петрищенко, но Лев Семенович не расслышал.
– Как по маслу, Ледочка, как по маслу… И сам председатель совета сказал, что я могу не волноваться. Вообще не волноваться. Понимаешь? Он был прав, Ледочка, как по маслу!
– Я очень рада, Лева, – устало сказала Петрищенко.
– Головачев звонил, поздравлял, представляешь, сам Головачев! Сказал, ждет меня весной, уже держит ставку. Представляешь?
– Да. Отлично представляю.
– Ты знаешь, – понизил голос Лев Семенович, – я тут подумал… может, не надо?
– Что – не надо?
– Ну, все так хорошо прошло, и он действительно помог, и Головачев… скажи этой своей, не надо, пусть все будет как будет. В конце концов, я уеду в Москву, и…
Ржавая иголка.
– Лева, я ничего говорить не буду.
– Что? Но, Ледочка… ты же начальник, просто скажи ей, и все, мол, не надо, и все. Я передумал.
– Лева, я в таких делах ничего не понимаю, но, по-моему, это остановить нельзя. Ты же… что ты, собственно, ей заказывал?
– Ничего плохого, Ледочка, – она словно видела, как Лев Семенович там, у себя в комнате с румынской стенкой, мелко затряс головой, – абсолютно ничего плохого.
– Ну, так что же ты волнуешься?
– Я просто подумал, ведь он по-своему старался, и я уеду в Москву, и… так скажешь ей, все отменяется, да, Ледочка?
– Лева, – сказала она, пытаясь взять себя в руки. – Я. Ничего. Не буду. Говорить.
– Но я…
– Лева, я тебя, конечно, поздравляю, и все такое, диссертация – это замечательно, но у нас сейчас аврал, и…
– Что, еще не кончился? – удивился Лев Семенович.
– Нет. Даже и не собирается.
– Но, Ледочка, это же очень плохо. Мне же придется сообщать наверх, а это…
– Ну и сообщай, – крикнула Петрищенко, – прямо сейчас! Позвони своему Головачеву или кому там еще, и сообщи! Прямо в Москву сообщи, пусть они у себя в Москве хотя бы почешутся, мерзавцы.
– Но, Лена, ты же понимаешь, как это будет воспринято?
– Я отлично понимаю, Лева, как это будет воспринято. Это будет вот как воспринято: у тебя защита на носу и перевод в Москву, а тут аврал такой. Вот ты, извиняюсь, и зассал. Потому что ставку-то тебе Головачев держит, а он не любит, когда у людей пятно на трудовой биографии. Любит, чтобы все чисто было.
– Лена, ну зачем ты так, – очень сухо сказал Лев Семенович.
– А затем, что мне надоело. Я, Лева, если ты завтра не отсигналишь наверх по всей форме, подаю рапорт через твою голову. И через голову Лещинского. Я, Лева, крайней быть не хочу. Все.
– Но, Ледочка, диссертация же…
– А мне плевать на твою диссертацию, – сказала Петрищенко, с некоторым даже облегчением чувствуя, как прорывается и подхватывает ее багровая волна гнева, – какой ты, Лева, ученый? Не смеши меня. Ты бюрократ, Лева, и самой паршивой разновидности. Ты благонамеренный бюрократ.
– Но я же для тебя! Я ж тебя покрывал.
– Не ври. Ты меня один раз покрыл, и то сгоряча.
– Леда, ну зачем ты…
– Хватит, Лева. Я все сказала.
Она с силой опустила трубку на рычаг и увидела полные ужаса глаза дочери.
– Мама, – сказала Лялька шепотом, – ты чего?
– Ничего, – сказала Петрищенко, – иди спать. Только сначала эту пакость забери, порви на мелкие клочки, и в мусоропровод. Ясно? И. Если. До вечера. Я. Не увижу. Негативы. Я. Твоему Вове. Вырву глаза. Глазные яблоки вырву вот этими ногтями. Поняла?
– Я завтра… негативы.
– Я рада, – сказала Петрищенко, – что наконец-то мы достигли полного взаимопонимания.
Рваные быстрые облака бегут по небу, и тени их бегут по окну. Из щели между рамами тянет сырым воздухом. Розка устраивается спать: она утащила в постель шоколадку и соорудила из одеяла уютную норку. Пухлую потрепанную «Анжелику» она устроила на коленях.
«Она слышала, как там кричат и смеются люди. Но вокруг нее раскинулось спящее царство. И тут на память ей пришли истории, что по вечерам у костров рассказывали Перро и Мопертюи жуткие истории, которые случаются в дебрях Нового Света, населенных еще и поныне нечистой силой; сколько раз миссионеры, путешественники и торговцы, попавшие в эти места, испытывали на себе ее злобные колдовские чары.
Здесь кругом затаились дикие чудища, здесь блуждали неприкаянные души язычников, принимающие самые неожиданные обличья, чтобы легче заманивать путников в свои сети… Анжелика пыталась убедить себя, что просто ей стало нехорошо, потому что, разгоряченная, она бросилась в ледяную воду. Но в душе она знала, что с ней произошло нечто таинственное, поразившее ее в самое сердце».
Если честно, то ей, Розке, больше нравилась «Анжелика – маркиза ангелов», там, где про наряды и про любовь. И еще «Анжелика и король». А тут слишком много индейцев, стрельбы, припасов, пороха, а про любовь совсем мало, хотя граф де Пейрак по-прежнему очень загадочный и романтичный и сердце Анжелики замирает, когда она смотрит в его властные темные глаза. Она его представляла таким, каким видела в кино, высоким, широкоплечим, с утомленным гордым лицом интеллектуала.
Розка засыпает. Она думает, что обязательно все наладится и жизнь будет яркая, замечательная; насыщенная жизнь, и большая любовь, ничем не хуже, чем у Анжелики, и, может, удастся выцыганить у
