здоровья эти ее способности притупились. А в пургу возникали какие-то неясные намеки на видения, снились странные сны, после которых она испытывала непонятное томление. Все это только сбивало с толку. Голова становилась тяжелой, и она весь день была разбитой и усталой больше обычного. И в эту пургу что-то томило и беспокоило ее. Она чувствовала приближение каких-то перемен в своей судьбе, и это ее пугало.
Начальник лагеря – плотный, невысокий человек со слезящимися от вечного ветра красными глазами – хитро взглянул на Ивана Ивановича.
– А зачем она вам?
– Я тут не просто так, как вы думаете? Наверное, у меня есть основания для этой встречи, – сухо ответил человек в черном пальто, – будет лучше, если вы сэкономите нам обоим время и воздержитесь от вопросов.
– Ну, у меня времени много. А как вы добрались-то? – с любопытством спросил начальник. – Видать, дело и впрямь срочное. Чтобы в такую пургу…
– У меня секретный приказ товарища Сталина, – железным голосом, бесстрастно отчеканил Иван Иванович, холодно разглядывая начальника лагеря. И у того, опытного тертого человека, многое повидавшего на своем веку, вдруг почему-то ни с того ни с сего вдоль позвоночника заструился холодок, и он почувствовал себя неуютно в своем мягком кресле.
– А она кто? – Он еще по инерции продолжал спрашивать. Тем более что ему жутко хотелось знать, кого же он держал все это время под боком.
Иван Иванович вопросительно и недоуменно посмотрел на него, как будто тот начал вдруг лепетать что-то на чужом языке.
– Да-да, ее сейчас приведут, – торопливо закивал начальник лагеря и опустил глаза, кляня себя за неуместное любопытство.
Ольгу привели в комнату, где под потолком горела одинокая тусклая лампочка, а посередине стоял стол и два стула. На один из них она и присела. Спустя минуту сюда вошел человек в черном пальто, которое он не снял даже в помещении, и сел напротив нее.
Он вгляделся в ее лицо и тихо присвистнул.
Девушка по самую макушку была закутана в какое-то лохматое тряпье. Руки ее были красными, все в язвочках, волосы походили на паклю, кожа лица огрубела и шелушилась. Он догадался, что тут, на морозе, кожа мгновенно дубеет и превращается в шершавую болезненную маску.
Но выражение глаз этой женщины было каким-то особенно чистым и свободным, что совсем не вязалось с окружающей обстановкой.
Он некоторое время удивленно разглядывал ее и медлил, не начинал разговор. Потом закурил папиросу, сделал несколько глубоких затяжек и воткнул окурок в жестянку, которая была приспособлена вместо пепельницы.
– Вы Ольга Акимова?
Она слегка наклонила голову в знак согласия.
– Ну и как, Акимова, встала на путь трудового исправления? Искупаешь свою вину перед родиной? – слегка ерничая, спросил он, но, наткнувшись на ее прямой взгляд, умолк. Он любил смущать тех, с кем ему приходилось работать, но не привык испытывать такое на себе. Сейчас ему почему-то стало неудобно и жарко в этой холодной комнате без окон.
– Вину искупаю, – спокойно ответила Ольга, и ему послышалось что-то странное в этих словах.
Она кивнула и вопросительно посмотрела на гостя.
– Вы, наверное, меня о чем-то приехали спросить, так не тяните, спрашивайте, – ее голос звучал как звонкий колокольчик, прорывая тягучее пространство. Она сама в этот момент как будто изучала своего гостя, как ученый – новую разновидность жука, и, видимо, нисколько не боялась его.
– М-да, – он откашлялся. – Ты знаешь, что
– Он попал в плен к немцам, и вы это знаете. Зачем обманываете?
– Прости, не удержался, решил проверить, – лицо его было по-прежнему непроницаемо, но сердце застучало быстрее, – после того как Яков попал в плен, он о тебе вдруг вспомнил, о твоем предсказании. Велел немедленно разыскать тебя. Называл тебя «деревенской сумасшедшей», но, видать, решил вновь послушать тебя. Бывают же чудеса, да? Я чуть не погиб, пока сюда добирался. Так что сама посуди, сколько стоят твои слова. А теперь еще раз спрошу – что с Яковом?
– Его пытались заставить сотрудничать, угрожали, сулили большое богатство. Но у них ничего не вышло. – Ольга задумчиво теребила край платка, словно раздумывая, что говорить, а что нет. – Сталин не любит его, ведь так? Он ему как кость в горле…
Она смотрела куда-то внутрь себя и говорила ровным, монотонным голосом:
– Фашистам удалось записать его голос на пленку, они составили как бы его речь… С тех пор он с ними не разговаривает. В апреле его переведут куда-то в их центральную тюрьму. Но сотрудничать с ними он не будет. Им это надоест, и они его отправят куда-то. Он еще будет жив некоторое время. Что потом – не знаю, не
Она умолкла, выжидательно глядя на мужчину.
– Больше ничего рассказать не можешь?
– Про него не могу.
Иван Иванович забарабанил пальцами по столешнице.
– Чудно, я уже давно ничего не
– Что будет на фронтах? – прокашлялся Иван Иванович.
– Я в военном деле мало смыслю. Я скажу, что могу, а вы сами думайте.
Он кивнул.
– Сейчас все ужас как плохо. Немцы наступают. Мы потеряли много народу, но и немцы не получили того, что хотели. Вы это знаете. А вот еще чего будет… Москву они не займут. Будут два важных боя – под Сталинградом и под Курском. После них в войне произойдет перелом. Для этого нужно собрать все силы. Ох сколько людей погибнет…
Сказав это, она плотно сомкнула губы. Иван Иванович догадался, что больше ей сказать нечего, посмотрел на нее, встал со стула и тяжело пошел к двери.
Он чуть помедлил, держась за дверную ручку, потом нехотя оглянулся. Оля едва заметно улыбалась наполовину беззубым ртом. Он почувствовал, как волосы на голове встают дыбом. Не сказав больше ни слова, он вышел.
Короткое счастье
Зимой 1942 года, через некоторое время после беседы с человеком в черном пальто, пришла радостная весть: Ольгу переводили на поселение. Хоть и не свобода, но очень похоже на нее. Она решила, что власти сменили гнев на милость: может, наконец, помогла чем-то, заслужила себе поблажку.
Она знала, что в Норильск приехал Петр, работает в котельной, заботится о дочке и терпеливо ждет ее. Любе даже несколько раз удалось передать их записки, где слова любви и бессвязные сведения о себе мешали друг другу. И с Олей, и с Петей произошло столько всего, что хватило бы не на одну человеческую жизнь. И рассказать об этом на куцых клочках бумаги было невозможно. Они мучительно переживали свою разлуку и в то же время их пугала грядущая встреча. Казалось, что они не узнают друг друга, ведь они столько пережили, так сильно изменились.
В хмурый февральский день Ольга вышла за лагерные ворота. Она до самой последней минуты не верила, что ее выпустят. Пусть даже на поселение… Слишком часто жизнь обманывала ее даже самые робкие надежды, слишком несправедлива была к ней судьба. И глядя, как лагерный письмоводитель выписывает какие-то документы, заполняет строчки толстых канцелярских книг, невнимательно отвечая на его вопросы, она пребывала в состоянии отрешенного оцепенения. Вот сейчас эта канитель кончится, и она опять вернется в барак. Она словно оцепенела, сердце билось медленно и глухо.
Но неожиданно она оказалась перед дверями лагерной вахты, где еще раз подписала какие-то бумаги, выслушала очередные инструкции и наставления и… шагнула на волю.
