Вот они такие родные серые глаза… Хочется утонуть в них, хочется, чтобы он никогда не выпускал ее из своих крепких объятий. Все ее страхи, что они стали чужими, улетучились, как дым. Разве есть у нее кто-нибудь роднее и дороже, чем этот сероглазый человек с печальным осунувшимся лицом, с пробивающейся на висках сединой? Это ее жизнь, ее судьба… И сердце проснулось, колотится, как тогда, на их свиданиях…
– Петенька… – шептала она и не находила больше слов. Даже на то, чтобы заплакать, не было сил.
Петя тоже замер, охваченный небывалым, огромным счастьем. Вот его Оленька, к которой он шел все это мучительно-долгое время, вот она, и все так же щемяще-нежно пахнут ее волосы. Он нашел ее… Все- таки есть справедливость! И счастье тоже есть!..
Здесь, у лагерных ворот, под ледяным северным ветром, на земле, охваченной войной, утонувшей в море людских страданий, в этот миг они были единственными счастливыми людьми.
Но на этом их счастье еще не кончилось. Они пошли на окраину города, в утонувший в снегу барак, где Оля увидела свою подросшую сероглазую дочку.
– Петенька… Оленька… – прошептала она, и наконец-то слезы хлынули из ее глаз, легкие слезы счастья.
…Шесть утра. За занавеской бьется о стекло муха, тихо жужжит, старается выбраться наружу. Непонятно, откуда она взялась здесь, в месте, где за сотни километров поблизости ничего нет, кроме снежной равнины, где температура уже месяц не повышается ни на градус и на термометре постоянно минус тридцать?
Ольга открывает глаза и приподнимает голову. Рядом лежит Петр. Между ними тихо сопит ее маленькая дочка Олюшка. Все сбылось, нашел дочку отец. Да и ее тоже нашел. Теперь у него две Оли! А завтра будет их с Петром свадьба. Это ведь и есть то самое счастье? Ради него стоило пройти через все страдания и лишения… Сколько за эти дни всего было – они словно прожили жизни друг друга, все дни, что провели в разлуке, да какие дни. Они с трудом вспоминали свое лето в деревне, горячие поцелуи и жаркие клятвы. Они ли это были? Чистые, наивные, мечтательные… И почему судьба так жестоко обошлась с ними? Ответа на этот вопрос они не находили. Не было на него ответа.
Вчера она получила «отпуск» на три дня – Серафим Иванович устроил так, что ей не надо было являться на смену в лагерную больничку. Они с Петром и Оленькой, закутанной в одеяло, гуляли по улицам. Вокруг сновали грузовые «черные воронки» – с фургонами, обтянутыми брезентом, и с лесенкой сбоку. Обычно в них перевозили заключенных, но часть их предназначалась и для городского населения, впрочем не очень отличавшегося от заключенных… На остановках толпа ждала этот странный транспорт. Люди набивались в машину до отказа и висели на поручнях. На поворотах пассажиры держались друг за дружку.
– А я чаще всего пешком хожу, а иногда подсаживаюсь в сани. Часто подвозят бесплатно, тут люди добрые, – объяснил Петр.
– И как ты тут без меня жил? – вздохнула Оля, хотя про жизнь Петра без нее все уже знала до мельчайших подробностей.
– Я знал, что рано или поздно тебя выпустят. Ждал… А к холоду я быстро привык, если потеплее одеться, то и не страшно. Пара пустяков… И дочка рядом – чего еще желать? – улыбнулся он.
– И за что тебе, Петечка, такие испытания? Чего ты только со мной связался? – горестно произнесла она.
– Я сам выбрал свою судьбу, и это мое решение. И я ни разу еще не пожалел, – искренне ответил он, – это тебе еще со мной – инвалидом – мучиться. Ты подумай, – подмигнул он ей.
– Я уже обо всем подумала, – прошептала Оля.
– Ну что, заживем теперь? Еще как все наладится-то, пара пустяков… – счастливо рассмеялся Петр. Ольга прильнула к нему и крепко-крепко обняла.
Оля покрутилась перед маленьким настольным зеркалом, пытаясь разглядеть себя со всех сторон. Уму непостижимо, как так получилось, – но здесь, на самом краю земли, ей справили свадебное платье. Это все Люба: взяла у кого-то швейную машинку, выпросила белой ткани, тесемок – и вот за три ночи сотворила самое настоящее волшебство. И она теперь настоящая невеста. Жалко, что Татьяна Щекочиха не увидит ее… Нет больше доброй и отзывчивой Щекочихи. На стройке помогала напарнице поднимать кирпичи на верхний этаж, оступилась и сорвалась с мостков прямо на торчащие прутья арматуры. Вот и отмучилась, бедная… Царствие ей небесное за ее доброту и заботу!..
Оля рассмотрела в зеркале свою землистую пергаментную кожу, морщины, потрескавшиеся руки, тусклые – а ведь были густыми и русыми! – волосы с проседью и нахмурилась. Она сняла платье, аккуратно повесила на вешалку, накинула затрапезный халатик и вышла в комнату, где что-то мастерил Петр.
– Я некрасивая, совсем старая, – горестно посетовала Ольга.
– Ты самая красивая из всех, и даже не представляешь – насколько, – возразил с улыбкой Петр, отложив инструменты. – Это я тебя не утешаю, это самая настоящая правда.
– Ой, обманываешь, – усмехнулась Ольга, – я выгляжу ужасно – на меня смотреть страшно.
– Ты ведь у меня перед глазами стоишь та, настоящая, а это только оболочка. Так уж сложилось, по какому-то дикому недоразумению, что она сейчас на тебе. Но под ней – прежняя ты. Вот отдохнешь, и все вернется, это пара пустяков…
Оля слабо улыбнулась:
– Я и внутри вся израненная, побитая. Не та, что прежде – беззаботная и легкая.
– Да и меня жизнь побила, – усмехнулся Петр, – а все же мы теперь самые с тобой счастливые.
И правда, когда Оля надела свой свадебный наряд, причесалась, она необыкновенно похорошела, стала походить на ту прежнюю девчонку, что бродила с Петром по мягким полевым дорогам их юности.
– Олюшка… – выдохнул Петр, глядя на нее повлажневшими глазами, – вот ты и вернулась…
И немногие гости, среди которых была Люба с Серафимом Волынским, тоже вышедшим на поселение, знакомые Петра и Оли, сестра Любы – Надя, «вторая мама», как называла ее Оля, первым делом ахали от удивления при виде невесты, а потом почему-то грустнели, вспоминая, через какой ад пришлось им всем пройти.
Но свадьба есть свадьба, выпили за здоровье молодых, покричали «горько!», вспомнили какие-то смешные истории, которые вопреки всему с ними случались, завели патефон, который принес Серафим Иванович, и стали танцевать…
Веселье было в самом разгаре, когда в дверь постучали. Стук этот раздался посреди всеобщего веселья, как гром среди ясного неба – наглый, резкий, громкий. Все недоуменно переглянулись и застыли. Они вдруг почувствовали, что пришел кто-то чужой и ничего хорошего этот приход не сулит.
И эти недобрые предчувствия оправдались…
Вождь
На этот раз Оля ехала в Москву уже в самом обычном вагоне, но под строгой охраной – в соседних купе разместилось сразу восемь солдат. Они следили за каждым ее шагом, правда, предоставили возможность ехать в купе одной. Ольга подошла к двери и взглянула на себя в зеркало. На нее смотрела угрюмая, седая, испуганная старуха.
Ее привезли в уже до боли знакомом «черном воронке» в загородную резиденцию Сталина. Только теперь Ольга не рассматривала с любопытством тот кабинет, в котором была несколько лет назад. В нем, к слову сказать, мало что изменилось. Она просто устало села на стул и стала бездумно и равнодушно изучать узор ковра у своих ног. Не было ничего – ни боли, ни страха, ни ненависти. Только оглушающая пустота.
Сталин не заставил себя долго ждать – видимо, ему не терпелось поговорить с «деревенской сумасшедшей». Войдя в кабинет, он внимательно осмотрел Ольгу.
– Ты подурнела, – заметил великий вождь, глядя на нее, – плохо выглядишь, постарела.
Это было действительно так – женщина, которой исполнилось немногим более двадцати лет, сейчас казалась сорокалетней.
– Я и есть старая. И во мне главное не красота, никогда на это не зарилась. Вы меня сюда ведь не за красивые глаза вызвали, верно? – зло ответила Ольга.
– Осмелела, смотрю. Думаешь, терять больше нечего? Ошибаешься. Многие так думают, а потом раскаиваются, – усмехнулся он.
