Он разговаривал с ней как со старой знакомой: чуть насмешливо, фамильярно и по-свойски. Как ни странно, такое обхождение ее не обижало – так было проще. На мгновение он показался ей таким же обыкновенным человеком, каким был когда-то – несчастным и очень одиноким, вынужденным никого не подпускать близко к себе и не доверять даже своим родным.
Ольга догадалась, как не хватает ему обычного человеческого общения – ведь рядом только подчиненные, ему нужно держать их на расстоянии. Только и может вот так свободно, по душам, поговорить с деревенской девкой, которую сам на долгие годы упек в неволю.
Сталин прошелся по кабинету и сел спиной к окну, в тень. Ольга больше не видела выражения его лица, но прекрасно представляла, гораздо лучше, чем могла бы увидеть глазами, что чувствует сейчас Сталин. Испуг, сомнение, слабость? Через несколько минут ему предстояло узнать важные вещи. Готов ли он к этому знанию?
Он набил трубку и закурил, казалось, не обращая на Ольгу ни малейшего внимания. Но она знала, что это не так: сегодня в этом кабинете она была главной, и, как бы он себя ни вел, женщина понимала, что слова ее будут весить больше, чем советы иных министров и генералов.
Он уже поверил ей. Он знает, что она не врет. Как это использовать сейчас, что сказать?
Она должна следить за тем, что говорит. Не самой себе, так кому-нибудь другому, а может, и многим людям она сейчас может или облегчить, или порушить жизнь. Ей надо быть очень внимательной. Это только кажется, что тиран и властитель судеб одной шестой части суши равнодушен к чужому мнению – он чутко, может, даже слишком чутко, прислушивается ко многим, кто рядом…
Беда только в том, что, когда она видит, она не принадлежит сама себе, через нее говорит неведомая необоримая воля, которой управлять невозможно. Она судорожно вздохнула и сосредоточилась.
– А как сложится судьба моего старшего сына, Якова? Он ведь попал в плен, ты знаешь. Ты так мне и предсказывала в прошлый раз… Он живой еще?
Ольга помедлила, потом, тщательно выбирая слова, ответила:
– Живой ваш сын. Этой весной появится возможность вызволить из плена Якова. Поменять его на немецкого генерала.
Сталин задумался, Ольга тоже замолчала. Не говорить же вождю все, что видит, – это известие будет слишком тяжелым для любого отца, даже для такого, как он. А видит она, что в апреле 1943 года Яков Джугашвили погибнет в плену. Не захочет, судя по всему, его всесильный, облеченный властью родитель обменять сына. Несоразмерными покажутся ему условия немцев, а может, и проще так будет – меньше ненужных разговоров и слухов. Видит Ольга, вот Яков незадолго до смерти ходит смурной и подавленный по лагерю. Душу его терзает чувство стыда перед отцом за то, что он остался жив и находится в плену. Наконец он решается… Во время прогулки он неожиданно бросается на ограждавшую лагерь колючую проволоку.
Часовой кричит, у него четкая инструкция на такой случай, но он медлит. Наконец он вскидывает автомат… По иронии судьбы, история пронесет имя того часового сквозь годы, и студенты исторических факультетов будут знать, как его звали. Этот поступок таким нелепым образом прославит его.
Ольга вздрогнула, потом дотронулась рукой до лба, словно прогоняя жуткую картину. Это не ускользнуло от внимания Сталина.
– Обманываешь?
– Я говорю, что
– А дочь?
– У вашей дочки Светланы будет нелегкая жизнь. Она несколько раз побывает замужем, родит детей. После вашей смерти она сбежит за границу, напишет свои воспоминания о вас, прославится. Там, за границей, она снова выйдет замуж и родит дочь. Потом она вновь вернется в Советский Союз, а потом уедет опять. Где только она не побывает: в разных странах, в монастыре и в доме престарелых… Умрет в Америке. Но жить будет долго, – добавила, помолчав, Ольга, словно в утешение.
– А сыну Василию придется еще тяжелее, – продолжила она, глядя, как Сталин тяжело опустил веки. – Сразу после… ну, как вы… умрете… его арестуют и отправят в тюрьму. Потом отпустят. Ему запретят жить в Москве и Грузии, носить вашу фамилию. Не пройдет и десяти лет после вашей смерти, и он помрет… Пить будет сильно…
– М-да… – Сталин нервно забарабанил пальцами по столу, – не балуешь ты меня, да и за что бы? Впрочем, удивляться этому было бы глупо. Как только меня не станет, они накинутся на детей как стервятники и разорвут их.
Оля не проронила ни слова. В такие минуты она не принадлежала сама себе. Ею словно водила какая- то чужая запредельная воля.
– Ну, что молчишь? Ждешь, что благодарить тебя буду?
– Не жду. Знаю я вашу благодарность-то, наелась ею в лагере досыта, – спокойно ответила Ольга.
– Ишь ты, смелая какая, – усмехнулся Сталин. – А если я тебя спрошу, что будет со мной дальше, не побоишься сказать?
– Я-то сказать не побоюсь, а вот вы – не побоитесь ли услышать?
Сталин помрачнел, пожевал губами.
– Говори… – наконец сказал он просто.
Лицо Ольги стало вновь замкнутым и отрешенным. Она помолчала и заговорила низким, словно бы не своим голосом.
– Вам осталось примерно десять лет жизни. Вы помрете весной, лежа без сознания в своей постели. Вокруг вашей смерти будет ходить много слухов. Не обойдется без предательства ваших ближайших соратников. После вас будет Хрущев. Он назовет время вашего правления культом личности. Он скажет, что ваш образ был окружен божественным сиянием, а это, мол, неправильно. Он будет утверждать, что вы создавали собственную биографию, искажали прошлое, называя себя великим вождем, блистательным полководцем, гениальным ученым…
Сталин изменился в лице:
– Я всегда редактирую только то, что касается фактов.
– Ну, «культ личности» все же будет связан с вашим именем…
– Но ведь меня любят простые люди.
– Их заставляют вас любить. Про вас пишут стихи, сочиняют песни, книги – вы выбрали верный путь, чтобы пробраться в их сердца… И еще – страх… Вас боятся…
– Я не хотел этих восхвалений, – желчно воскликнул Сталин. – Даже когда товарищи предлагают называть моим именем улицы, города, ордена, я отказываюсь. Я не хочу этого искусственного возвеличивания моей персоны.
– Зато вы не мешали этим восхвалениям… А к некоторым сами приложили руку, – вздохнула Ольга.
– Зато народ будет помнить меня, – самодовольно заметил Сталин.
– Это верно, вас будут помнить долго, но слава ваша будет плохой. Будет много тех, кто будет восхвалять вас долгие годы после вашей смерти, вспоминать ваше время с благодарностью, защищать ваше имя, устраивать шествия в вашу честь, – Ольга говорила механически, прислушиваясь к внутреннему голосу, слышному ей одной. – Но разве поймешь, что они на самом деле больше будут при этом вспоминать и любить – вас или свою молодость? Ведь они жили, мечтали, любили и страдали в это время… А вот в сознании многих людей вы останетесь тираном и кровопийцей. Хотя ваши заслуги признают, но сколько людей из-за вас безвинно пострадали и сгинули…
Ольга уже давно молчала, а Сталин сосредоточенно смотрел перед собой. Наконец, он очнулся, словно ото сна, и спокойным невозмутимым тоном спросил:
– А можно ли что-то изменить?
Оля печально покачала головой:
– Поздно. Уже нет. Я не вижу для вас другой судьбы… Все будет, как я
– На себя намекаешь? Мстишь?
– Как же я могу мстить? Я не влияю на жизнь, только говорю, что
Он кивнул.
