«Если бы не сталинские репрессии!» Как Вождь спас СССР

начальником 5-го отделения Экономического отдела ГУГБ. С февраля 1930 по апрель 1931 года он был полпредом ОГПУ в Средней Азии, но затем его вернули в Москву, где он занял пост заместителя, а с августа – начальника Экономического управления. С приходом в НКВД Ежова он занял пост начальника контрразведывательного отдела ГУГБ. Миронов-Каган был среди активных участников подготовки московских процессов над Зиновьевым и Каменевым, Рютиным, Радеком и другими оппозиционерами.

Поэтому свое выступление Миронов начал с обстоятельств расследования убийства Кирова, в котором он принимал непосредственное участие: «Я в это время был как раз в Ленинграде. ...Силами ленинградских работников и силами тех работников, с которыми я приехал туда из Москвы, были получены показания Бусыгина, Седых, Яковлева, Моторина и других. В этих показаниях были прямые доказательства того, что Зиновьев и Каменев и троцкистско-зиновьевский центр в известном всем составе не только идейно- политически руководил той организацией, которая убила т. Кирова, но непосредственно практически осуществлял все мероприятия, вплоть до малейших деталей вел подготовку убийства т. Кирова.

Тогда в Ленинграде следствием было установлено, что Каменев приезжал на свидание с Яковлевым, ныне расстрелянным террористом, и инструктировал Яковлева. Было установлено, что Бакаев приезжал на свидание с Моториным и инструктировал его. Словом, были получены прямые доказательства непосредственного участия Зиновьева и Каменева в убийстве т. Кирова.

Берия: Куда же дели эти материалы?

— Это было в 1936 году. Этому предшествовала попытка свернуть дело. Даже на пленуме ЦК в июне 1936 года в своем докладе т. Ягода упустил этот важнейший момент. К тому времени протоколы были в Москве, протоколы были в ЦК, именно протоколы о том, что Зиновьев и Каменев причастны к убийству. И вот т. Ягода, выступая на пленуме ЦК и докладывая о ходе всех дел, «забывает» рассказать об этом главнейшем моменте, который, собственно говоря, открывает новую страницу в истории этого дела».

Как и другие выступавшие, Миронов резко критиковал деятельность Ягоды. Он говорил: «В вопросах организа­ционных была такая неразбериха в органах Наркомвнудела, в особенности в органах Управления государственной безопасности, такая неразбериха, что трудно себе представить... Стоит ли повторять, что мы идем к войне, и то, что раз мы подходим к войне, то эта подготовка изменяет и формы классовой борьбы... Это изменяет и формы борьбы иностранных разведывательных служб и германского рейхсвера, японских разведывательных органов и второго отдела польского генерального штаба, которые, готовясь к войне, очень усиленно насыщают нашу территорию многочислен­ным количеством резидентуры».

Говоря о недостатках в работе органов госбезопасности, он указал: «Между прочим, в наших организациях совершенно не было организовано контрразведывательного отдела. (Голос с места: Кто его ликвидировал?) С 1929 г. контрразведывательного аппарата нет, и мы его только сейчас создаем. А что значит отсутствие контрразведывательного аппарата? Это значит, что мы фактически в нашей работе подготовкой войны пренебрегли.

Практически в борьбе это значило, что все разведывательные организации, которые действуют на нашей территории, они с нашей стороны не встречают должного противодействия. (...) Если бы у нас был настоящий контрразведывательный аппарат... то одно это дало бы огромное основание для раскрытия троцкистско-зиновьевских контрреволюционных организаций, потому что каждая из таких организаций имеет связь с закордоном, имеет связь с разведками иностранных государств. И если бы мы вели противоразведывательную работу, то, несомненно, троцкистско-зиновьевские организации были бы раскрыты гораздо раньше».

Видимо, эта самокритичность станет причиной того, что 4 апреля 1937 года приказом Ежова Миронова направят во главе специальной группы работников НКВД в Сибирь и на Дальний Восток. Для «выявления и разгрома шпионско-вредительских троцкистских и иных групп на железных дорогах... и в армии». И, забегая вперед, укажем, что именно Миронов с 1-м секретарем Западно-Сибирского крайкома партии инициируют проведение «уголовно-кулацкой операции». Однако 14 июня 1937 года Миронова неожиданно арестуют, а 29 августа 1938 года Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорит его к высшей мере наказания.

С времен «оттепели» одним из таких затасканных от употребления мифов была клевета, приписывающая прокурору Союза ССР Вышинскому тезис, будто бы «лучшим доказательством вины подсудимого является признание обвиняемого». В действительности Андрей Януарьевич декларировал совершенно обратный принцип! Так, выступая на этом Пленуме, он говорил:

«Среди ряда в высокой степени важных вопросов, которые т. Ежов осветил в своем докладе... он справедливо остановился на том громадном значении, которое играет (агентурная) работа чекистских органов, а я должен к этому добавить – и в работе прокуратуры и судебных органов. Потому что судебная работа является в ряде случаев продолжением и завершением чекистской работы... Подобно тому, как судебное следствие опирается на предварительное следствие, качество которого решает судьбу судебного процесса, так качество предварительного следствия в значительной степени зависит от качества агентурного материала».

Развивая свою мысль, Вышинский продолжал: «...Основным недостатком, который имеется в работе следственных органов НКВД и органов нашей прокуратуры... являются тенденции построить следствие на собственном признании обвиняемого.

Наши следователи очень мало заботятся об объективных доказательствах, о вещественных доказательствах, не говоря уже об экспертизе. Между тем центр тяжести расследования должен лежать именно в этих объективных доказательствах. Ведь только при этом условии можно рассчитывать на успешность судебного процесса, на то, что следствие установило истину. В подготовке процессов НКВД и прокуратура широко использовали экспертизу, и во всех этих случаях экспертиза давала самые положи­тельные результаты. (...)

Так, экспертиза, проведенная по Кемеровскому делу, дважды выдержала испытание – и на Кемеровском процессе, и на процессе по делу антисоветского троцкистского центра. Но, повторяю, в большинстве случаев следствие на практике ограничивается тем, что главной своей задачей (следствие) ставит получение собственного признания обвиняемого.

Это представляет значительную опасность, если все дело строится лишь на собственном признании обвиняемого. Если такое дело рассматривается судом и если обвиняемый на самом процессе откажется от ранее принесенного признания, то дело может провалиться. Мы здесь тогда оказываемся обезоруженными полностью, так как, ничем не подкрепив голое признание, не можем ничего противопоставить отказу от ранее данного признания. Это, Николай Иванович, и до последнего времени продолжается. Такая методика ведения расследования, опирающаяся только на собственное признание, –  недооценка вещественных доказательств, недооценка экспертизы и т.д. – и до сих пор имеет большое распространение».

Приведя примеры недобросовестного ведения следствия, Вышинский остановился и на недостатках работы самой прокуратуры: «Задача прокуратуры заключается в том, чтобы, когда заканчивается агентурная разработка и дело уже переходит в стадию следствия, проверить следственное производство и обеспечить направление в суд доброкачественных и полноценных следственных материалов. Качество следственного производства у нас недостаточно, и не только в органах НКВД, но и в органах Прокуратуры. Наши следственные материалы страдают тем, что мы называем в своем кругу «обвинительным уклоном». Это тоже своего рода «честь мундира», если уж попал, зацепили, потащил обвиняемого, нужно доказать во что бы то ни стало, что он виноват».

Читая этот текст, нельзя не возмутиться. За что же тогда Андрея Януарьевича десятилетиями обливали грязью? По какому праву? Прокурор Союза ССР так пояснял психологию обвинительной тенденции: «Если следствие приходит к иным результатам, чем обвинение, то это считается просто неудобным. Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу. По крайней мере, среди прокуроров такой взгляд существует.... Если прокурор приходит к убеждению, что дело надо прекратить, он чувствует себя как будто бы оскандаленным, и ему неудобно перед другими товарищами. Засмеют или, во всяком случае, поставят ему прекращение дела в минус. «Ах, – скажут, – у тебя дело прекращено, а у меня нет прекращенных дел». В органах прокуратуры эта болезнь свила себе крупное гнездо, да и в органах НКВД она тоже существует.