«В Москве шли разговоры о предстоящей премьере «Жизни человека» Андреева. Ян стал поговаривать, что следует хоть на месяц поехать в деревню. Материал для сборника «Земля» он уже передал Блюменбергу, сам дал «Тень Птицы» и теперь свободен на некоторое время, а писать ему хочется. Я ничего не имела против того, чтобы пожить зимой в Васильевском (родовое имение Буниных. —
В. Р.), такой глубокой зимы я еще в деревне не переживала. И мы решили после первого представления «Жизни человека» уехать из Москвы.
Туг обнаружилась черта Яна — всегда откладывать свой отъезд.
Вскоре мы услышали, что Андреев в Москве. В Москву приехала и Куприна М. К., которая нас как?то вечером по телефону пригласила в «Лоскутную».
У нее в номере мы встретили Леткову — Султанову в черном шелковом платье и Андреева. Леткова, глядя на его мрачное лицо восхищенными глазами, говорила:
— А, Леонид Николаевич, как я рада, что так неожиданно да еще здесь, в Москве, встретила вас! Мы с баронессой Икскуль ваши горячие поклонницы и всегда вместе читаем ваши произведения, потом обсуждаем, переживаем. Как все у вас глубоко, оригинально, как волнует! Вот теперь вернусь в Петербург, будем читать вашу новую вещь в «Шиповнике».
— Я недоволен ею. Не вышло, что задумал, — отвечал Андреев. — Твоя, Ванюша, «Астма» гораздо удачнее, это лучшая вещь в альманахе, и знаешь, у меня ведь тоже астма, как прочел, так и почувствовал, что задыхаюсь.
— Бог с тобой, какой ты астматик! — смеялся Ян.
— А мне, между тем, все кажется, что я задыхаюсь, — настаивал Андреев».
«На первом представлении «Жизни человека» мы не были. Нас пригласили, к моему удовольствию, на генеральную репетицию. Впечатление у меня было странное — я до конца не поняла этой пьесы. Успех она имела. Во многих газетах появились хвалебные статьи.
Наконец, после долгих откладываний, мы накануне Рождества уехали в деревню, оставив в комнатах большой беспорядок, очень смешивший маму. Она говорила, что мы чем?то очень похожи друг на друга. Взяли путь через Орел, где была пересадка на Юго — Восточную железную дорогу».
«В Москву с нами опять поехал Коля. Мы опять остановились у моих родителей. Не помню точно числа, когда впервые увидела Шмелева, но помню ярко тот вечер, когда я познакомилась с ним у Малаховых. Хозяин дома, драматург Разумовский, собрал московских писателей на пьесу Шмелева. Была ли это «Среда» или просто литературный вечер? В памяти встают уютная квартира во втором этаже (по — русски) деревянного дома, гостеприимные хозяева, обильный ужин с горячими закусками. Но ярче всех я вижу Ивана Сергеевича Шмелева. Небольшого роста, с нервным асимметричным лицом, с волосами ежиком, с за москворецкими манерами, он произвел впечатление колючего и самолюбивого человека. Видимо, он волновался и был рад приступить к чтению. Содержание пьесы выпало у меня из памяти, но, вероятно, что?то из военной жизни, так как один герой был денщик. Ян после чтения сказал:
— Вот у вас денщик говорит: «Так что, ваше благородие» — уж очень это истрепано, во всех анекдотах…
Шмелев неприятным тоном:
— А что ж, ему по — французски, что ли, говорить прикажете?
Было не в обычае услышать такой тон среди писателей. Конечно, у Яна пропала охота делать дальнейшие замечания.
В конце января 1908 года праздновался юбилей Южина — шел «Отелло». Мы на этом чествовании не были. А на другой день в Художественном Кружке был банкет, данный друзьями и почитателями юбиляра, праздновавшего свою серебряную свадьбу с Малым театром. В переполненном большом зале Кружка Николай Васильевич Давыдов от студенческого общества любителей изящной литературы приветствовал Южина и преподнес ему Почетного члена этого Кружка. С речами выступили Баженов, Федотов, Боборыкин, Владимир Иванович Немирович — Данченко. Читались телеграммы от Златовра гского, Леонида Андреева, Найденова, Модеста Ильича Чайковского и других: телеграмма Суворина вызвала шикание. Потом говорили князь Долгорукий и присяжный поверенный Ледницкий. Особенно восторженно были встречены приветствия председателей Государственных Дум Муромцева и Головина и членов первой Думы Иваницкого и Кокошкина. Закончилось все веселым рифмованным перечнем пьес Александра Ивановича, сочиненным и прочитанным остроумным актером театра Корша Борисовым.
Я сидела рядом с Телешовым, и Николай Дмитриевич называл незнакомых мне лиц, давал им краткую характеристику, так что мне все время было интересно».
«16 января 1910 года исполнилось бы пятьдесят лет Антону Павловичу Чехову. Художественный театр устроил в день его Ангела, 17 января, «литературный утренник».
Станиславский просил Ивана Алексеевича принять участие в торжестве. Иван Алексеевич согласился, отчасти поэтому мы и не поехали на праздники в деревню».
«Утренник прошел с аншлагом. Семья Чеховых сидела в литературной ложе справа. Из писателей участвовал только Бунин. Его выступление было удачным. Голос, интонация, речь — все было чеховское; родные и друзья Антона Павловича были так взволнованы, что многие плакали. Подъем в театре был сильный. С воспоминаниями и чтением рассказов Чехова выступили лучшие артисты…»
И так далее и тому подобное.
Можно цитировать десятки, сотни страниц из воспоминаний того же Ивана Алексеевича Бунина, Куприна, Л. Толстого, Горького, Вересаева, Шаляпина, Станиславского и Немировича — Данченко; из книги И. Репина «Далекое близкое», где он рассказывает об академии художеств и замечательном русском художнике Федоре Васильеве, создавшем за свои неполные двадцать четыре года жизни шедевры русской живописи. Складывается ослепительная картина культурной жизни русского общества. Настоящий взрыв русской культуры. И как бы ее ни затушевывали мрачными красками распутинщины, как бы ни замазывали гениальные фрески реальной жизни россиян того времени русофобствующие прощелыги, они все равно проступают, проявляются даже сквозь толстый слой интернациональной штукатурки и сияют с новой силой и неистребимой яркостью. Эта жизнь протекала, так и хочется сказать — блистала, надо заметить, в той же самой николаевско — распутинской России, в тех же городах и весях; в том числе и на Гороховой, откуда распространялся по России распутинский смрад, где процветало махровым цветом зловонное болото другой, выморочной русской жизни, втягивая в трясину сотни и тысячи русских людей.
Сказать, что все поголовно пресмыкались перед всесильным фаворитом, ползали перед ним на коленях в религиозно — сладострастном экстазе, значило бы безбожно врать. Даже многие из тех, на кого он «положил глаз», обходили его гадливо, словно кучу дерьма.
Чтобы закончить тему «прогнившего» великосветского русского общества, хочу обратиться еще к двум авторам того времени, которые оставили диаметрально противоположные свидетельства нравственного и культурного облика высшего общества времен царствования Николая Второго. Это Лев Николаевич Толстой и В. П. Обнинский.
Первого знает и почитает весь мир. Второго мало кто знает, но вот же «выкопали» и явили на свет Божий. Кому-то это надо!
Произведения Л. Н. Толстого, к которым я хочу прибегнуть, в особом представлении не нуждаются. Я только назову их. Это «Война и мир» и «Анна Каренина».
Произведения В. Обнинского, даже в названии своем таящие злобное торжество и ликование, — «Последний самодержец», в силу малоизвестное™ требуют некой презентации читателю. Подзаголовок у названия «Очерк жизни и царствования Императора России Николая II» многообещающий. По заголовку хочется верить в солидность, серьезность и объективность автора, выступающего почему?то во множественном числе — «мы», исследующего на основании, как он пишет, «слишком достаточного количества проверенных данных», жизнь и царствование Императора Николая II. Но с первых же слов книги появляется неприятное чувство, что тебя надули заголовком. Буквально с предисловия «От автора» становится ясно, что никакое это не исследование на «основании…», а просто книжное средоточие злопыхательства обиженного на власти человека. «После неудачного экзамена, как пишет
С. С. Волк, в Военно — юридическую академию, молодой офицер, не скрывая обиды, вышел в отставку». Эта его обида, закомплексованность на ней, сквозит в каждом его слове, в каждой фразе. Сначала это настораживает, потом отвращает. Где?то на пятнадцатой странице начинаешь понимать, что автор задался целью вылить ушат грязи на царя, царствующую семью, его окружение, на министров,
