в бабушкиных записках ледяным холодом отчуждения, будто уже одно это служило надежным сигналом тревоги, по которому одновременно отключались все положительные эмоции рассказчика.
«Лизисты» настаивали на большем демократизме со стороны Тифлисского комитета, более широкой информации о партийных делах для широких масс населения. Продолжался извечный спор. Проблема, замкнутая в треугольник: стратегия — тактика — политическая платформа, — порождала дилемму: демократия или авторитария. Противоречия между задачей сегодняшнего дня и перспективой развития, между желаемым и возможным, необходимостью свершения и лучезарным замыслом по-прежнему не снимались с повестки дня.
«Расспросив о шушинской жизни, Богдан перед самым своим отъездом написал письмо тов. Миха (Цхакая), рекомендуя меня как опытную, бывалую партийку. Вскоре уехала в Петербург и Лиза, передав мне свои уроки у Сафаровых — владельцев магазинов готовой верхней одежды в Тифлнсс и в Баку, а также паспорт на имя Эммы Саркисян».
Вот и все. Больше нет никаких свидетельств, относящихся ко времени пребывания Богдана на Кавказе после его возвращения из Женевы. Лучше сказать: нет никаких объективных, достоверных, исторически выверенных свидетельств.
В бумагах Ивана Васильевича я обнаружил несколько склеенных и многократно сложенных из-за своей непомерной длины листов с текстами, так или иначе касающимися событий осени 1905 года. Как раз в это время на Кавказе начались армяно-татарские столкновения. В тифлисской городской думе состоялся митинг передовой общественности, посвященный предотвращению резни. Во время митинга в зал думы ворвались казаки и устроили кровавую бойню. Этот день назвали кавказским 9 Января. Зал городской думы, двор и прилегающие к ней улицы окрасились кровью жертв. Был ранен Мелик Меликян, известный под кличкой «Дедушка». Погибло более сорока человек. Около шестидесяти человек получили пулевые ранения.
Армяно-татарские столкновения были временно предотвращены с помощью боевых дружин, организованных из рабочих разных национальностей и руководимых Камо.
Раненого Мелика Меликяна прятали и лечили у себя дома Нина и Анна Ханояны — жена и мать профессионального революционера Сорго Ханояна. Квартира Ханоянов была одним из главных пунктов по снабжению социал-демократических дружин продовольствием и оружием.
Опытный конспиратор Камо мало кому доверял, но Аничка-манрик — «мамочка Анна» — пользовалась его неизменным доверием. Бежав из батумской тюрьмы, Камо скрывался на квартире Ханоянов. Здесь он заболел воспалением легких, и Ханояны представили его врачу как близкого родственника, приехавшего из Персии.
Склеенные Иваном Васильевичем листы имели довольно причудливый вид. Машинописный текст, зачастую обрезанный на половине строки, соседствовал с рукописными вставками и вклейками. Будто, начав однажды клеить, Иван Васильевич уже не мог остановиться. Пытаясь создать нечто единое, он довольно часто опускал кавычки. Цитаты, таким образом, сливались с его собственным текстом, растворялись в нем. Перепечатав как-то десяток страниц сплошь, я неожиданно обнаружил, что уже не могу отличить своих слов, мыслей, сюжетных дов, замечаний от записей автора «Хроники одной жизни». Так почти незаметно происходило слияние, взаимопроникновение, как бы замена двух авторов одним.
Пожалуй, единственное, что я так и не решился «раскавычить», — это записанные Иваном Васильевичем во время поездки в Карабах рассказы стариков, которые следует привести полностью.
«— Как не помнить! Все помним. Такое время было. Такие люди были. Как не помнить? Богдана Кнуняна помним. Степана Шаумяна помним. Всех помним. В книгах много всего пишут. Нас спроси — все как есть помним. Верные люди рассказывали. В 1917 году революция была, а? Большое волнение в народе было. На севере началось, потом в Тифлис пришло. Собраний больше, чем теперь, было. Богдан Кнунян в Метехском замке сидел. Его там убили.
— Э, слушай, в Метехи Ладо сидел.
— Ладо когда сидел? Ладо раньше сидел. Можно многое рассказать, только зачем? Все не так было, как теперь пишут. Много такого было, чему теперь не верят. Если б люди своими глазами не видели, поверить в такое нельзя. Люди исчезали, люди появлялись… Ты мне хотя бы то, что тебе сейчас расскажу, объясни. Это уж я сам видел. Мать моя перед отъездом отца в Персию потеряла кольцо. Лет восемьдесят назад это было. Ай, какое кольцо было! Бриллиант — как пуговица на твоей рубашке. Шикарное кольцо. Она весь дом перерыла — нет кольца. С нами по соседству умная женщина жила. Гадалка, да? Мать к ней пошла. „Слушай, — говорит, — Ашхен, кольцо у меня пропало“. — „Когда пропало?“ — „Месяц назад пропало“. — „Приходи, — говорит, — завтра, а сегодня ночью выйди во двор, посмотри на небо, такие-то слова скажи“. Мать сделала все, как велено, на следующий день приходит. Та ей: „Найдется твое кольцо“. Мать обрадовалась. „Оно сейчас далеко, в чистом месте лежит“. Слушай дальше. Вернулся отец из Персии. „Нашла кольцо?“ — „Не нашла. У Ашхен была. В чистом месте, сказала Ашхен, кольцо лежит. Найдется“. — „А, слушай, каким глупостям веришь“. Это отец сказал. Время прошло. Разбирала мать новые рубашки отца, ненадеванные, и видит: между ними ее кольцо лежит. Когда белье расправляла, укладывала, кольцо с пальца слезло — там и осталось. С отцом ездило — назад вернулось.
Слушай дальше. Брат на войну ушел и пропал. Год нет, два нет. К нам из Баку приехала с мужем родственница. Та говорит: пойдем к гадалке. Пойдем и пойдем. Женщина, да? Мать говорит: „Боюсь я. Вдруг что про сына нехорошее скажет. Так я хоть верю, что он вернется“. „Нет, — говорит, — пошли. Ты не хочешь, я на себя погадаю“. Пришли они к Ашхен, та зеркало поставила, свечу зажгла. „Муж у тебя моряк?“ — спрашивает. „Моряк“. „Гляди“, — говорит. Та увидела мужа в зеркале и вскрикнула. „Не пускай, — говорит Ашхен, — мужа в море. Не вернется он“. Та в слезы. Мать ее успокаивает. „Погоди, — говорит, — давай на меня погадаем“. „Смотри, — говорит Ашхен, — видишь своего сына?“ „Вижу“, — отвечает мать. „Смотри, какой он худой, оборванный. Но живой. Скоро вернется. Меньше чем через неделю известие от него получишь. Денег мне сейчас не давай. Потом сама придешь. Если неправду сказала, в лицо мне плюнешь“. Через четыре дня пришло от брата письмо. Был он ранен, в плен попал. А родственница вернулась к мужу в слезах. „Не пущу, — говорит, — тебя больше в море“. Тот посмеялся только. А через месяц пришло от нее письмо. Муж отправился в плавание, а корабль взорвался…
Хочешь верь, хочешь не верь — все чистая правда. А рассказывать нельзя. Почему? Потому что уважаемые Богдан Кнунян и Степан Шаумян революцию сделали. Науку вперед двинули. А по науке такого не может быть. Ай, какие люди были. Богдан Кнунян, Степан Шаумян, Сурен Спандарян. Все армяне. Баграмян, Хачатурян, Амбарцумян. Мюрат, наполеоновский генерал, — тоже армянин. Карабахец. Земляк нашего уважаемого Богдана Кнуняна. А Суворов? Тоже армянин.
Если рассказать, что знаем, все книги надо писать заново. Между прочим, про Богдана Кнуняна тоже много такого известно, о чем ни в каких книгах не напишут. Он в 1905 году в Тифлисе был. На севере из тюрьмы бежал — сюда приехал. Здесь его арестовали, посадили в Метехский замок, там убили. Больше его никто не видел до самого 1907 года. А в 1907 году его в Баку видели. Э-э-э, темное это дело. В Баку его снова арестовали. Говорили, он умер в тюремной больнице. Другие говорили, что его в Метехском замке убили.
Его хорошо мой дядя знал. Дядя в пятьдесят девятом году умер. Он много чего знал. Он Богдана Кнуняна в Ереване встречал. Богдан, — говорил, — всех обманул. Живой остался. Дядя сам рассказывал. У сестры дядиного брата в тот год сын родился — Левон. Левон Парсегян. Ты что, Левопа не знаешь? Известный музыкант. Э, как можно? Дядя поехал в Ереван праздновать рождение Левона. Хорошо они там кутили. Это уже после революция было. Идет дядя по улице и встречает Богдана. Он с кем-то еще шел, дядя его не остановил. Совсем, говорил, не изменился, а уж сколько лет прошло. Дядя еще кое-что рассказывал, только об этом нельзя говорить. Ладно, скажу.
Дядя перед смертью год больной лежал. Я его каждый день навещал. Дядя меня очень любил. Девяносто пять лет было, больной совсем, а голос такой крепкий. Давай, скажет, неси вино. Надоело болеть. Такой боевой был. У Богдана, говорил, жена была и сын был. Я, говорил, его как-то на улице в Тифлисе встретил. Один раз в Ереване, другой — в Тифлисе. Грустный такой был, прямо ужас. Лицо виноватое. Я ему так обрадовался, пойдем, говорю, ко мне, Богдан. А он отвечает: меня теперь Рубеном зовут. У меня вся семья погибла, я один остался. Во время резни всю семью убили. Дом сожгли. Ничего не
