Я помнил, что сначала следует сделать духам подношение, потому с торжественным видом поднимаю перед собой наполовину выгрызенный кокосовый орех. Так.
Этот дар включает в себя подношение предков.
Это — твоя пища, Ауриариа; я никогда не совершал инцестов.
Это — твоя пища, Титуаабине; я ничем не навредил твоим созданиям.
Я хороши-и-ий! Я прикасаюсь к Солнцу, я обнимаю Луну.
Обрати вспять духов смерти, ибо я, Гримбл (тут я естественно заменяю имя на Рэндалл), молю тебя об этом.
Я не погиб. Со мной пребывают мир и милость. Мир и милость.
Все это походит на абсолютную белиберду, и я совершенно не понимаю, какое отношение к этому имеет инцест. Мало того, что имена тех, к кому обращены слова, произнести правильно никак не получается, мне совершенно невдомек, кто они такие. Но что хуже всего, я совсем не чувствовал себя хорошим.
Однако никто не мешает попробовать. Наверняка в этих предрассудках есть какое-то здравое зерно. Я знал, что ни один житель Мендали не решился бы выйти из деревни после захода солнца, опасаясь демонов, которые прятались за каждым деревом и кустом. При этом их совершенно не пугало вечернее плавание.
Впрочем, не сомневаюсь, что рано или поздно кто-нибудь здесь должен появиться.
Для того чтобы отвлечься от мысли о длительном вынужденном пребывании на острове, я отправляюсь на поиски чего-нибудь съестного, что не было бы упаковано в трехдюймовую оболочку и не требовало бы получасовой борьбы с ней.
В глубине острова я нахожу лиану, обвившуюся вокруг ствола засохшего дерева, с которой свисает несколько десятков маленьких пурпурного цвета плодов. И хотя их кожура плотная и сморщенная, мякоть весьма соблазнительна на вид. Я отрываю шкурку, и наружу выступает желтоватое желе, пронизанное мелкими зернышками. Осторожно принюхиваюсь к нему, словно это старые нестиранные носки. Плод источает запах классического напитка из тропических фруктов, однако я, еще не зная, что это маракуйя, решаю не добавлять себе проблем и отправляюсь дальше.
Вскоре натыкаюсь на папайю, на верхних ветвях которой висят зеленовато-оранжевые плоды. Они совершенно безвкусны, и их ценность, на мой взгляд, излишне преувеличена, однако (это мне было известно наверняка) безвредны. Единственное, я не знал, что стволы папайи совершенно не приспособлены для противодействия напору пришельцев. Я продвигаюсь по волокнистому стволу, стараясь подражать тому, как это делают деревенские ребятишки. Однако не успеваю подняться и на полметра, как ствол с треском ломается, и я оказываюсь на четвереньках на земле, а мой наряд превращается в лохмотья. Зато у меня теперь масса фруктов, два из которых я съедаю на месте, а еще пару забираю с собой на берег.
Обходя остров, я осматриваю берег и водное пространство. Выйдя на песчаную косу, оглядываю пролив и часть лагуны. Однако, куда ни повернись, нигде не видно ни малейшего признака жизни.
И хотя я прекрасно понимаю, что чуть не утонул и почти нагишом оказался на необитаемом острове, все это почему-то не кажется мне экстраординарным. Прочти подобную историю в Англии, я не поверил бы ни единому слову. С присущим мне скепсисом счел бы рассказ очередной журналистской «уткой», написанной специально для воскресных выпусков, историей, которую приятно почитать за поздним завтраком. И уж конечно, ничего подобного не могло произойти с таким человеком, как я.
Однако теперь, приспособившись к этому новому миру, я относил подобные события к незначительным превратностям судьбы. В каком-то смысле все произошедшее не более существенно, чем опоздание на последний автобус или отсутствие в ближайшем магазине вашего любимого средства для мытья посуды, — иными словами, это лишь та из неприятностей, которые переживаешь вздохнув и слегка пожав плечами.
А потому я начинаю размышлять, как мне поймать какую-нибудь рыбу, которые в изобилии мелькали в голубой воде. Мне доводилось слышать, что на востоке Соломоновых островов рыбаки обдирали кору с определенного дерева, делали из нее небольшой кулек, а затем ныряли и помещали его под камень или вырост коралла. Не проходило и нескольких минут, как рыба, оглушенная легким ядом, растворявшимся в воде, всплывала на поверхность вверх брюхом. После чего ее легко собирали сетью. К несчастью, я не знал, с какого именно дерева надо обдирать кору, и спросить мне было не у кого.
Я решаю прибегнуть к более традиционному способу, отыскивая что-нибудь похожее на рыболовную снасть. И догадываюсь даже, где мне раздобыть крючок. Однажды, налюбовавшись своими овощами, я возвращался в деревню с огорода и умудрился поскользнуться, полетев вниз с крутого берега. Стараясь задержать свое падение, я ухватился за ближайший куст, и меня тут же пронзило ощущение, будто надо мной колдует неопытный иглорефлексотерапевт. Когда мне удалось подняться на ноги, я обнаружил, что все мои ладони покрыты крохотными капельками крови, выступившей от уколов кривых колючек, обрамлявших листья этого растения. Как позднее мне объяснил Лута, бодро выковыривая перочинным ножом из моей нежной кожи эти колючки, мне попался тростник лойя.
Отыскав куст этого зловредного растения, я осторожно отламываю от него несколько колючек и кладу их на бревно. С леской проблем оказывается гораздо больше, однако наконец мне удается найти дерево, кору которого можно отрывать тонкими волокнами. Поскольку остров окружает мелководье, то особенно длинная леска не нужна. После нескольких неудачных попыток мне удается оторвать волокно длиной в пару метров, к которому я привязываю один из крючков и забрасываю его в воду. Моя конструкция плавает на поверхности и не тонет. Я привязываю к ней небольшой кусочек коралла и забрасываю леску еще раз. Теперь она тонет, и крючок повисает в относительно вертикальном положении среди снующей вокруг него рыбы, которая не обращает на него никакого внимания. Теперь мне нужна наживка. И я снова вытаскиваю леску.
После весьма экзотической пляски с закатыванием глаз и шлепанья себя по различным частям тела мне удается прихлопнуть муху на ноге. Я насаживаю ее останки на крючок и снова забрасываю его в воду. На сей раз рыба проявляет гораздо больше интереса и, подплыв ближе, начинает обкусывать мою наживку. Откуда ни возьмись появляется огромный серебряный карась, который, распугав всю мелочь, тут же заглатывает и муху, и крючок. Я возбужденно тяну леску на себя, готовясь к предстоящей схватке. Крючок отрывается от лески, и мой завтрак, кашляя и тряся головой, уплывает прочь.
Я сдаюсь и возвращаюсь под тень деревьев. Только тут до меня доходит, что, даже если мне удастся что-нибудь поймать, у меня все равно не будет возможности приготовить свой улов. Меня угощали в деревне сырой семгой, отмоченной в соке лайма и кокосовом молочке, но сырой серебряный карась не обладал такой же привлекательностью.
Поэтому я понимаю, что мне необходимо разжечь костер. Сделать это непросто, но мне надо доказать, что человек способен одержать верх над обстоятельствами.
Что ж, чем горделивее порывы, тем сокрушительнее поражение.
Однажды в буше на Рандуву я видел, как это делается. В затруднительном положении оказался Старый Зебедиа — брат Старого Иезекииля и дед Смол Смол Тома, — у него погасла сигарета, с которой он никогда не расставался. Начинался дождь, и одна из крупных капель плюхнулась прямо на тлеющий кончик его сигареты, после чего тот сразу почернел с легким шипением. Старый Зебедиа выругался, или мне так показалось, и начал спрашивать, у кого есть спички. Но спичек ни у кого из нас не было. Зебедиа, пожав плечами, исчез в буше и через некоторое время появился с двумя кусочками дерева. Скрестив ноги, он принялся делать то, что, на мой взгляд, уже давно отошло в прошлое. Уперев конец одной палочки в землю под небольшим углом, он прижал к ней другую и начал медленно и целенаправленно тереть их друг о друга. Сначала казалось, что ничего не происходит, но потом на палочке появилась ложбинка, а в углублении скопилась мелкая, как пыль, стружка. Зебедиа продолжал упорно тереть, затем склонился над кусочками дерева и принялся дуть, не прерывая своих движений. Я смотрел не отрываясь, словно он совершал священнодействие или вот-вот должно было произойти какое-то чудо, и сразу увидел первый поднимающийся дымок. Зебедиа подул еще раз, и в середине опилок замерцал крохотный огонек.
Все обступили Зебедиа, сообща переживая этот волшебный момент. Поднося свои дары новорожденному язычку пламени — листья и веточки, — они смотрели, как он разрастается, пока с электрическим треском вверх не взвились языки пламени и дым не рванул сквозь заросли к самому небу.
