вечер кто-нибудь из них забивает молодого ягненка или овечку. Детишки их то и дело подбегают с полным блюдом и не успеют его поставить — глядь, оно уж опустело. Это вечернее время — вершина всего дня. Для нее-то и трудятся их жены с рассвета до заката. Готовят им бульон в глубоких мисках и жаркое на широких овальных блюдах, подают им рис с пышным пшеничным хлебом и тонкими пресными лепешками, испеченными на гладких листах железа. Они поглощают рыбу, мясо, овощи, лук, редиску — все без разбору. В эти минуты мышцы их напряжены, говорят с полными ртами, отрывисто, резко. Едят шумно, с хрустом все пережевывают. А если пьют — так вода в глотке клокочет. Рыгают громко, воду лакают да губы облизывают. Как опустеют все блюда — приносят чай, наливают в стаканы. Каждый закуривает сигарету, затягивается, выпростав из-под себя ноги и развалившись на половиках. Кончили люди свою молитву — поужинали. Разговаривают они теперь спокойно, уверенно — с тем теплым, благостным чувством, которое испытывают, наверное, молящиеся, когда стоят в ряд позади имама, плечом к плечу, всматриваясь в далекую, смутно маячащую заветную точку, где все их молитвы сходятся… В этот момент взгляд Махджуба смягчается, глаза задумчиво скользят по той бледной, неясной грани, где обрывается свет лампы и начинается тьма. Где граница света? Как подступает тьма? Тут Махджуб застывает в глубоком молчании и, окликни его — не услышит, не ответит. Вад ар-Раис в такую минуту бросит неожиданно всего одну фразу — краеугольный камешек сошедшей на него благодати: «Благослови аллах!..» А Ахмед Исмаил голову в сторону реки слегка наклонит — словно к голосу ее прислушивается. В эту минуту Абдель-Хафиз пальцами в тишине похрустывает, а Ат-Тахир ар-Равваси вдыхает всей грудью и выпаливает: «Прочь, час! Умчи нас!..»
Что они чувствуют в это время? Приближение к той точке? Или, может, осознают, что точка эта — смутная, замершая где-то там посередине, — место, где кончается жизнь и куда нет пути человеку? А ведь…
— Ай-ва! Ай-ва!.. Ай-ва! Ай-яй-яй! Ай-ва!
Что это? А! Это мать Зейна заголосила — решила быть первой. Голосят так женщины и в печали, и в радости — не всякий разберет.
Но она-то рада была по многим причинам. Радовалась мать всем существом своим — сын жениться собрался! В эту решающую пору жизни каждая мать говорит сыну: «Уж как мне хочется порадоваться на свадьбе твоей, прежде чем умру-то». А мать Зейна чувствовала, что жизнь ее к закату клонится. Зейн — ее единственный сын, все, что прижила она на этом свете в отличие от других людей, и боялась женщина, что, когда умрет, о нем и позаботиться будет некому. Отлегло у нее от души, как узнала об этой женитьбе. Это ведь еще и случай вернуть все подарки ее соседям — на свадьбы сыновей их и дочерей. Люди, бывало, удивлялись, видя, как спешила она сбереженные четверть или полфунта на чужую свадьбу предложить — с чего бы это? «Неужели на Зенову свадьбу вернуть их надеется?»
А свадьба Зейна и впрямь прищемила злорадные языки. Не на какой-то девушке из простой семьи Зейн женится — на Нуаме, дочери хаджи Ибрагима! А это означает и происхождение, и честь, и почет, и достаток. Войдет старая женщина в дом просторный из красного кирпича — не у всякого на деревне дом кирпичный! — войдет она в него с поднятой головой, походкой твердой. У входа перед ней все выстроятся и до дверей проводят, и навещать каждый день будут, если занеможет. И проведет она остатки дней своих в мягкой постели, окруженная любовью и лаской. А может, даст ей судьба отсрочку и еще понянчит она на груди своей внука или внучку… И вновь заголосила мать Зейна в ликованье, когда подумала об этом, заголосила пуще прежнего.
На ее голос откликнулись знакомые и соседки, родные и близкие — и пошла свою радость изливать почитай вся деревня!
Но как все же такое чудо случилось?
Разные ходят слухи.
Халима, молочница, передала Амине — словно еще больше хотела поддеть ее новостями о Зеновой свадьбе, — будто Нуама увидела аль-Хунейна во сие и он сказал ей: «Выходи за Зена… Кто за Зена замуж выйдет, не раскается!» Как проснулась девушка, рассказала об этом отцу с матерью — собрались, подумали и решили.
Затрясла Амина головой: сплетни!
А Ат-Турейфи клялся своим одноклассникам, будто Нуама застала Зейна среди женщин — он с ними заигрывал, а они перед ним кривлялись. Осекла она их строгим взглядом и сказала: «Завтра все вы пить- есть на его свадьбе будете!» Недолго думая отцу с матерью об этом сообщила, и они согласились.
Абд ас-Самад рассказал на рынке, что Зейн сам посватался к Нуаме — встретил ее на дороге, остановил: «Ты дочь моего дяди, да? Пойдешь за меня?» А она «да» ответила. Он тут же пошел к дяде своему, дело выложил — и получил согласие.
Но, вероятнее всего, все было не так. Нуама, из упрямства и страсти обо всем иметь независимое мнение, а может быть, еще и из чувства сострадания к Зейну или в порыве самопожертвования, что ее натуре свойственно, сама решила выйти замуж за Зейна. Вероятно, в доме хаджи Ибрагима произошел крупный скандал: родители с дочерью схватились, а братьям девушки, которые были в отъезде, написали. Говорят, два старших брата сестру осудили, а младший ее поддержал и ответил отцу: «Нуама всегда стойко держалась своего мнения. И теперь, если она сама выбрала себе мужа, пусть так оно и будет». Короче говоря, хаджи Ибрагим неожиданно эту новость объявил, А люди словно ждали ее после случая с аль- Хунейном. И, что странно, ни один не съязвил и не рассмеялся. Только головами покачали в недоумении. После этого Зейн лишь вырос в их глазах. Вот тогда-то и закричала мать Зейна, радостно заголосила, а вместе с ней ее знакомые да соседки, родные да близкие — все, кто к ней по-доброму относился.
— Ай-ва! Ай-ва!.. Ай-ва! Ай-яй-яй! Ай-ва!
Не будь это его свадьба, Зейн бы сам всех перекричал.
Вот, скажем, дочь Абдаллы: голос у нее звонкий, кричит громко — часто на чужих свадьбах голосить приходилось. Осталась она старой девой, замуж так и не вышла, по всегда чужой радости радовалась. Букву «я» только не выговаривала.
— Уджю-джю-джю-джю!.. Уджю-джю-джю-джю!
А это Саляма, писаная красавица. Правда, красота не принесла ей счастья: замуж вышла, развелась, снова мужа себе приискала. Но вот ни с одним мужчиной ужиться не могла и детей не нарожала. Разговаривать с ней приятно — веселая, насмешливая, сколько былей и небылиц они с Зейном перемололи, а еще больше — люди о них. Кричит весело, потому что жизнь любит:
— Ай-ва! Ай-ва!.. Ай-я-я-я!
А вот и Амина заголосила — видать, от избытка ярости. Все помнят, как Амина сына своего на этой девушке женить хотела, а ей сказали: мала, мол, дочка, не доросла до свадьбы.
— У-у! У-у-у! У-увва! — завыла Амина.
Глухая Ошмана — уж на что бессердечная, право! — на свадьбе Зейна разгулялась, и разгорелась искорка всеобщего ликования в доме хаджи Ибрагима.
Голосов двести заверещали разом — задрожали окна во всем доме.
Мать Зейна начала, соседки подхватили, она остановилась, послушала их немного и заголосила вновь.
Не было ни одной женщины во всей деревне, кто бы древний арабский обычай на свадьбе Зейна не поддержал.
Забурлила округа, во дворах столпились гости, изо всех домов народ высыпал. Двор хаджи Ибрагима битком набит, как и у Махджуба, Абдель-Хафиза, Саида, Ахмеда Исмаила, Ат-Тахира Вад ар-Равваси и Хамада Вад ар-Раиса. И двор инспектора, нашего, и двор омды — старосты, и дом кади — блюстителя шариата. Шейх Али сказал тогда хаджи Абд ас-Самаду:
— Аллахом-творцом клянусь, не видал я еще такой свадьбы!
А хаджи Абд ас-Самад ответил:
— Развестись мне, коли вру, а Зен-то наш по-настоящему женится, не ошибся!
Имам совершил в мечети свадебный обряд. Хаджи Ибрагим представлял свою дочь, а Махджуб свидетельствовал за Зейна. Когда договор был оглашен, Махджуб встал и положил калым на блюдо так, чтобы все видели: сто гиней золотом из свободных денег хаджи Ибрагима. После этого поднялся имам,
