обвел взглядом собравшихся мужчин — мать Зейна была единственной присутствовавшей здесь женщиной — и сказал, что сам он противился этому браку, о чем, впрочем, всем известно, однако аллаху угодно было, чтобы брак совершился, и он теперь просит всевышнего и всеславного сделать брак этот счастливым и благословенным. Все обернулись на Зейна. Тот молчал. Махджуб шепнул Абдель-Хафизу на ухо: «Что толку теперь об этом говорить?» Но по-настоящему они удивились, когда увидели, как имам подошел к Зейну и положил руку ему на плечо. Зейн в изумлении покосился на него. Тут имам схватил его руку, пожал с силой и произнес взволнованным голосом: «Благословенный! Господь наш да сделает дом твой детьми и достатком полным». Зейн в недоумении огляделся, Ахмед Исмаил бросил на него суровый взгляд и предупредительно покачал головой.
Загремел и зарокотал огромный медный гонг: считается, что он вообще разговаривает… Дочь Абдаллы сказала Саляме: «Слышишь — медь рокочет: Зен, женись! Зен, женись!» — И тут раздались радостные клики Салямы…
Эх, какой же действительно у нее голос сладкий!
Как горошины, покатились на празднество арабы из племени кузов — едут наперегонки на своих верблюдах. Встречал их Ат-Тахир ар-Равваси: в один из дворов проводил, всех усадил, приказал им еду- питье принести.
Поселение скотоводов скопом пожаловало — прямо как в сказке! Им навстречу вышел Ахмед Исмаил, рассадил гостей, привязал их скакунов, сена им натряс, приказал хозяевам угощение подать, поели они и выпили.
Люди приходили отовсюду — с восхода, с заката. На лодках переправлялись через Нил, сходились со всех окрестностей деревни, ехали верхом на лошадях и на ослах, приезжали па машинах. Гостей группами разводили по дворам — в каждом доме род собирался или община. Обслуживали их наши деревенские заправилы, это был их день — все готовили и делали по порядку, ни большое, ни малое от них не ускользало. Сами к еде не притронутся, капли хмельного в рот не примут, пока не насытятся гости.
Вот и клики раздались, по обычаю. Заголосила одна женщина, за ней — сразу несколько. Ударил барабан — остальные подхватили, эхо по всей округе прокатилось. Мужчины руками взмахнули, посохами затрясли, мечи выхватили, а омда из винтовки всю обойму выпустил.
— Попробуй удержи теперь эту братию! — сказала Амина Саадийе. Саадийя ничего ей не ответила, губы поджала.
Зарезали множество верблюдов, быков, целое стадо овец положили. Кто ни пожаловал, ел и пил до отвала.
А Зейн среди всего этого веселья петухом ходил — да куда там! — павлином этаким. Нарядили его в кафтан из белого шелка, окрутили зеленым кушаком, а поверх еще абаю голубого бархата накинули. Одеяние все просторное, ветер им словно парусом играет. На голове у него белая большущая чалма, немного нависшая надо лбом, а в руке — длинный бич из крокодиловой кожи. На пальце у него перстень золотой — днем при солнечном свете огнем пылает, а ночью при светильниках сверкает, свет отбрасывает, и в нем огромный, в форме змеиной головы яхонт. Захмелел жених от одного только шума да гама вокруг, улыбается во весь рот, смеется, ходит взад-вперед меж людьми, бичом щелкает, а потом вдруг как подпрыгнет! Одного по плечу похлопает, другого за руку куда-то потащит… Кому-то есть не дает, а кого выпить заклинает, да грозит еще, разводом клянется.
— Вот теперь ты в люди вышел, — сказал ему Махджуб, — и в клятве твоей, жеребенок, хоть какой-то смысл появился!
На свадьбу пришли местные торговцы, чиновники, богачи и разные именитые люди. Даже цыгане, обосновавшиеся в лесу, и те прибыли. Привели с собой лучших певиц и танцовщиц, в бубны бьют, на лютнях играют. И Фатуму взяли — самую известную певицу с западного берега. Завела она голосом своим чарующим:
Силой затащили они Зейна в круг танцующих — тот бичом взмахнул над головой певицы, щелкнул раскатисто и фунтовую бумажку — разважничался! — на лоб ей прилепил. Взорвались тут фонтанами радостные крики женщин: «И-и-их!»
Каких только чудес в те дни не приключилось! Девки беспутные из оазиса пели-плясали на глазах у имама — а он хоть бы что! Старики Коран читают, а по соседству с ними — песни да пляски пьяные. Славословы мусульманские в тамбурины стучат — молодежь вином наливается. Не просто радость — восторг! Мать Зейна с плясунами пляшет, в хоре подпевает. Постоит чуток, Коран послушает, потом выйдет бочком — туда, где еду готовят, женщин подгоняет. С места на место перекочевывает, выкрикивает:
— Славьте добро! Сейти добро!
А Халима, молочница, все Амину подзуживает:
— Видала ль ты, матушка, свадьбу такую счастливую? А?
Тут бубны в такт ударили предупреждающе, флейта залилась — и Фатума запела:
Мужчины образовали широкий круг, девушку в центре оставили — покрывало с ее головы спало, стан удлинился, груди упругие вперед выдаются, словно соком налились. Идет она в танце, что лебедь: руки, словно крылья, слаженно, в такт движениям головы, груди и ног подрагивают. Мужчины в ладоши бьют, ногами о землю притоптывают, гортанно кричат, резко. Кольцо вокруг девицы сомкнется, волосы ее расчесанные, надушенные на лицо чье-нибудь упадут, лба или щеки муж чины коснутся… Эх! Раздался круг вширь — женщины заголосили, заулюлюкали, мужчины в ладоши бьют хлеще, ногами притопывают чаще, и песня плавная мелодичная с уст Фатумы льется:
Ибрагим Од-Таха от пения этого совсем ошалел, да как заорет:
— Ох! Еще! Продолжай, пусть аллах тобой возрадуется!
Пляшет глухая Ошмана — крутится, как дервиш. Кривой Муса в ладоши хлопает. Чуть общий гомон стих, хлопки и удары разредились — раздалась мелкая шипящая дробь: танец джабуди. Мужчины взревели в один голос: Саляма в круг вышла. Подскочила легонько и поплыла по кругу — пышная, величавая, словно верблюдица махрийская. Лучше всех она джабуди танцевала, поклонников у нее не счесть, пожирают ее взглядами, а она от их взоров, как рыбка в воде, ускользает. Круг танцующих сузился, хлопки мужчин стали чаще, кричит каждый свое. Зейн в круг вышел — па этот раз невольно его ноги повели. Возвышается он над Салямой, а она его шею своими длинными рассыпающимися волосами в танце опутала, подмигивает ему лукаво. Имам напротив сидел, в диване хаджи Ибрагима, выходившем во двор, с людьми судачил. И взор его случайно упал на Саляму, всю отдавшуюся танцу. Грудь он ее упругую увидал, зад широкий, как она бедрами бьет, словно дыня пополам расколотая, а в проеме — платье сахарное… Вот изогнулась Саляма в танце, стан в кольцо сомкнула, волосы по земле пустив, — груди ее напряглись, бедра округлились… Увидал имам ее голень правую да полное бедро — и давай одежду поправлять! Пришел, бедняга, в себя, к собеседнику повернулся: глаза у него помутнели, увлажнились, глядит — ничего не видит.
