рост. Годы не сгорбили ее, и она сохранила девичью стройность. Встал вечно недовольный собой Бакри. За ним — Вад ар-Раис, слегка опираясь на палку. С молитвенного ковра перебрался на свою низкую тахту дед.
Я смотрел на них: три старика и одна старуха заливаются смехом на краю могилы.
Кто знает, может быть, завтра они отправятся в свой последний путь. Внук станет отцом, отец — дедом, а караван как ни в чем не бывало продолжает свой путь.
У самой двери Вад ар-Раис обернулся и сказал мне:
— Завтра встань пораньше и приходи к нам. Позавтракаем вместе.
Дед поудобнее устроился на тахте и неожиданно стал потихоньку смеяться, будто заново переживал все, что слышал и видел в этот вечер в обществе друзей, которые так его развеселили и которых он сам развеселил не меньше.
— А знаешь, — спросил он меня через некоторое время, — почему Вад ар-Раис пригласил тебя позавтракать с ним?
Я объяснил, что мы друзья и он уже не раз приглашал меня.
— Ну нет. Дело не так просто. Он ждет от тебя одной услуги.
— От меня? Какую услугу я могу ему оказать?
— Он хочет жениться.
Я от души рассмеялся.
— Но я-то тут при чем?
— Видишь ли, ты — доверенный невесты.
Я предпочел промолчать.
— Вад ар-Раис, — поспешил добавить дед, решив, что я ничего не понял, — хочет жениться на вдове Мустафы Саида.
Но я опять не сказал ни слова.
— Вад ар-Раис не так уж стар, — продолжал дед. — К тому же у него есть деньги, и немалые. А женщине всегда нужна опека и защита. И ведь со времени смерти ее мужа прошло три года. Неужто она собирается навсегда остаться вдовой?
Я объяснил, что не имею к этому никакого отношения. У нее ведь есть отец, братья. Почему бы Вад ар-Раису не поговорить с ними?
— О чем это ты? Вся деревня знает, что Мустафа Саид поручил тебе заботиться о его жене и детях, что ты их опекун.
Я ответил, что я действительно опекун, но только над детьми. А вдова вправе поступать, как считает нужным. Тем более что она не одинока.
— Но она тебе очень доверяет. Как ты скажешь, так она и сделает.
Я почувствовал гнев и возмущение. Неужели обычай настолько силен, что все подчиняются ему, не задумываясь?
— Ты сам знаешь, что она отказала мужчинам не чета Вад ар-Раису, — сказал я деду. — Он ведь старше ее на целых сорок лет!
Но дед продолжал упорно твердить, что Вад ар-Раис все еще молод, что дом у него — полная чаша и что родственники невесты, конечно, не будут возражать. Но сама она может отказать Вад ар-Раису. Вот почему он и хочет, чтобы я был посредником в этом деле.
Я с трудом сдерживался, чувствуя, что еще немного, и я взорвусь. В моем сознании совершенно непроизволь-но возникли одновременно две отвратительные картины и тут же слились в одну. Я увидел Хасану — дочь Махмуда, вдову Мустафы Саида — в объятиях какого-то англичанина, и тут же он превратился в старика Вад ар-Раиса, и до меня словно донесся ее голос перед самым восходом солнца в деревушке у излучины Нила.
И то грешно и это, хотя, быть может, естественно, как смерть и рождение человека, как разливы Нила и урожаи пшеницы…
Едва я представил Хасану, дочь Махмуда, тридцатилетнюю вдову Мустафы Саида, всю в слезах рядом с семидесятилетним Вад ар-Раисом, как мне вспомнились рассказы Вад ар-Раиса о его бесчисленных похождениях, которыми он уже какой год веселит своих односельчан. Мне стало не по себе. Я чуть было не закричал и выбежал из дома на улицу, даже не обернувшись на оклик деда.
Дома я рассказал отцу все, что произошло. Но он только посмеялся:
— Да разве стоит принимать близко к сердцу такие вещи?
Днем, часов около четырех, я отправился в дом Мустафы Саида. Открыв большую калитку, я вошел во двор и посмотрел налево, в сторону длинной комнаты из обожженного кирпича. Окутанная тишиной, она походила… нет, не на склеп, а скорее на корабль, бросивший якорь на рейде. Ее черед еще не наступил. Хозяйка усадила меня в кресло на террасе перед входом в гостиную, на том же самом, памятном для меня месте и налила мне стакан лимонного сока. Скоро пришли мальчики и поздоровались со мной. Старшего нарекли Махмудом, в честь деда, отца матери, младшего звали Саидом, как отца. Самые обычные мальчики, одному восемь лет, другому семь. Каждое утро они отправлялись верхом на осле в школу за шесть миль от дома. Мне они, так сказать, оставлены в наследство, и, пожалуй, именно необходимость узнать, как у них дела, приводит меня ежегодно сюда, в эту деревню. На этот раз я решил, что пора сделать им обрезание. Мы устроим по этому поводу праздник, пригласим певцов, глашатаев, сказителей — пусть это событие останется в их памяти светлым воспоминанием детства. Я помнил просьбу Мустафы: «Оберегай их от трудностей, которые их ждут». Но я знал, что не исполню ее. Им надо подрасти, и если тогда они захотят куда-нибудь уехать, то пусть едут. Каждый должен пройти свой путь с самого начала, хотя мир в детстве и бесконечен.
Мальчики давно ушли, а их мать все еще продолжала стоять передо мной. Высокий, стройный, хотя и несколько полноватый стан, гибкий, как стебель сахарного тростника. Она не красит хной ни руки, ни ноги, и от нее исходит легкий приятный аромат. Довольно тонкие губы, белые, крепкие, ровные зубы, лицо, которое было бы вполне заурядным, если бы не огромные черные глаза, смотрящие на мир с робкой грустью. Здороваясь с ней, я ощутил в своей руке нежность и теплоту ее пальцев. Изящество манер и благородство жестов делали ее совсем не похожей на простых деревенских красавиц. Было в ней что-то необычное, и чудилось, что все на террасе озарено ее особой, присущей только ей красотой. Но может, все это было лишь плодом моей фантазии? Кто знает!
При каждой встрече с ней я ощущал какую-то неловкость, томительное беспокойство и торопился уйти, поскорее уйти. И вот теперь Вад ар-Раис хочет принести эту женщину в жертву своему старческому страху перед неминуемым концом. Стоя одной ногой в могиле, он хочет откупиться от смерти, выторговать себе еще год или два. Но почему? Почему он выбрал именно ее?
Сколько я ни просил, она упрямо продолжала стоять, и только когда я сказал ей: «Если не сядешь, я уйду», — она села. Трудный разговор начинался медленно и тянулся долго. А солнце, совершая свой обычный круг, опускалось к закату, воздух становился прохладнее. Мало-помалу неловкость исчезла. Она улыбнулась па какую-то мою шутку, словно чуть-чуть ожила. А когда она засмеялась, у меня дрогнуло сердце, таким ее смех был тихим и журчащим. Кровь заката растекалась все шире и шире, охватывая весь западный горизонт, словно кровь миллионов погибших в сражениях была внезапно выплеснута в пространство между небом и землей. Потом на землю разом опустился мрак, необоримо спо-койный в своем величии, и окутал все вокруг непроницаемой пеленой, которая скрыла от меня робкую грусть в ее глазах. Остался только голос, нежный и чарующий, как благоухание цветка, — родник, который может вот-вот иссякнуть.
Внезапно я спросил:
— Ты любила Мустафу Саида?
Она молчала. Я ждал, а сам думал, что еще немного — и благоухающая тьма собьет меня с предназначенной мне роли. А потом мне пришло в голову, что было глупо задавать ей этот вопрос здесь, в подобный час. И тут вдруг словно окно распахнулось во мраке, и голос, ее голос, сказал:
— Он был отцом моих детей.
Мне почудилось, что в голосе не было грусти, а только любовь и нежность. Потом опять наступило молчание. Оно словно что-то нашептывало ей, потому что вскоре она вновь заговорила:
