маменькими сынками». Клянусь великим аллахом, я посмотрел на него горящими, как угли, глазами и сказал: «Посмотрим, кто из нас здесь мужчина, ну бей!» Он засмеялся и стал подходить ближе и ближе. Они все тоже смеются. (А смех у Вад Мифтаха аль-Хазны и Вад Рахматуллы — громкий, визгливый.) Кричат: «Вад Халима попал в беду, теперь ему несдобровать». Ну, думаю, подождите.
Мохтар взял бич, согнул его обеими руками и взмахнул им в воздухе: «Вижж, вижж». Потом он обошел вокруг меня и несколько раз слегка ударил бичом, чтобы поддразнить. А мне хоть бы что: в голове у меня словно скачут шестьдесят тысяч ифритов. Потом он остановился на месте, опершись на правую ногу, резко взмахнул кнутом и с силой опустил его. Клянусь жизнью, прикосновение бича после адского перца показалось мне прохладой и покоем. Кожа у меня онемела, стала словно мертвой. Полосни по ней ножом, она ничего не почувствует. Он ударил меня второй раз и третий, а я все стою, будто окаменев. Если вот эта дверь что-нибудь чувствует, так и я тогда чувствовал. После седьмого удара он остановился, отошел назад и удивленно на меня посмотрел. Я окинул его убийственным, как яд, взглядом. Он сглотнул слюну. Теперь ему было уже не до смеха. Все другие стояли молча. У Вад Мифтаха аль-Хазны и Вад Рахматуллы смех тоже застрял в горле. Клянусь всевышним, я почувствовал, будто у меня внутри начал расти, двигаться и бушевать огромный шайтан, распустивший крылья над всем миром. Я почувствовал, словно я великан Шамхораш, который может удержать небо руками, если оно начнет падать. Это все от перца, да поможет ему аллах, и от горечи на сердце. И тут, добрый человек, не знаю откуда только у меня взялся голос, я закричал ему: «Эй, сынишка Маймуны (из презрения я тоже назвал его по имени матери), что же ты? Будь мужчиной, бей! Клянусь, сегодня меня или тебя отвезут отсюда на кладбище».
Все стоят молчком, никто ни гугу. Он ударил меня восьмой, девятый, десятый раз.
Когда счет дошел до тридцати, твой дед и Бендер-шах, да осчастливит их аллах, остановили Мохтара. Они выхватили бич у него из рук и сказали: «Довольно, он получил от тебя должное, теперь очередь Хамада».
Я почувствовал себя тогда, добрый ты мой человек, ни дать ни взять турецким пашою: надулся, приосанился. Говорю им: «Оставьте его, пусть бьет. Клянусь сурой „Кяф Лям Мим“ и, не знаю, чем еще, сегодня ночью будут хоронить Вад Маймуну». Твой дед и Бендер-шах сказали, однако: «Нет, тридцати ударов с тебя хватит». Я схватил бич, посмотрел, а он весь в крови. Великий аллах! Я потряс им над головами всех собравшихся и горделиво дважды обошел круг.
Вад Мифтах аль-Хазна и Вад Рахматулла съежились и со страхом глядели в землю. Я каждого из них слегка стукнул по голове бичом. Потом испустил воинственный клич: «Ийюй, ийюй, ийюя!» и посмотрел на Мохтара Вад Хасаб ар-Расула. Вижу, стоит он неподвижно, однако на лбу у него выступила испарина. Я стал с громким криком кружиться, дотрагиваясь до него бичом. Я то отскакивал, то приближался, то останавливался перед ним, то подпрыгивал высоко в воздух — словом, вел против него по всем правилам психологическую войну. Наконец вижу, парень сник. Если до этого Вад Мифтах аль-Хазна и Вад Рахматулла смеялись надо мной, то теперь они стали смеяться над ним. Стоит мне засмеяться, как они тоже хохочут вслед за мной. Да не простит их аллах! Они всегда с победителем.
Я поднял бич вверх и со свистом опустил его, будто резанул материю. Мохтар устоял, только заморгал глазами. Я стеганул второй раз. Слышу, он охает.
Всыпал ему третий раз — он попятился назад. От четвертого удара он зашатался. От пятого упал как подкошенный.
Люди стоят и слова вымолвить не могут. Дивятся, как это я, слабосильный хиляк Хамад Вад Халима, одолел грозного воителя и буйного богатыря Мохтара Вад Хасаб ар-Расула.
Скажу я тебе, я почувствовал себя в тот момент владыкой вселенной, повелителем ночи и дня. А что ж? Все мы были тогда детьми, старшему из нас едва минуло восемь годков. Стал я стегать всех подряд, направо и налево. Ну, подходи. Больше всего от меня досталось Вад Рахматулле и Вад Мифтаху аль-Хазне. Эх, мил-человек! Меня словно оседлали джинны. Я стал посреди круга и, словно лев на поверженную жертву, положил ногу на Мохтара, который лежал бездыханным трупом. Потом я понес какую-то околесицу — об этом мне рассказали потом твой дед и Бендер-шах. Это они сказали: «Ну, все. Хватит». Твой дед говорил мне: «Все. Теперь мы знаем, что ты мужчина». Бендер-шах ему возразил: «Если уж Вад Халима считает себя мужчиной, то пусть знает, что есть еще не такие мужчины». Не успел я подумать, как получил от Бендер-шаха удар в живот. После этого я уже не знаю, что было. Когда я очнулся, то увидел, что лежу на ангаребе[53] в доме Бендер-шаха, а рядом со мной лежит Мохтар. Боль такая, что упаси аллах! Я кричу, и Мохтар кричит: «Вай, вай, вай!»
«Михаймид!»
Михаймид обернулся на звук голоса и ответил: «Да!» Вад ар-Равваси удивился:
— Кому это ты говоришь?
Тут только Михаймид понял, что задремал и ответил на зов, с которым никто к нему не обращался.
Махджуб встал и пошел домой. По дороге в мечеть к ним завернул Абдель-Хафиз.
Вад ар-Равваси проговорил:
— Бедняга Махджуб, он совсем сдал.
С первого вечера на языке Михаймида вертелся вопрос. Но он не решался спросить, надеясь, что ответ придет сам собой. Он, Михаймид, тоже сломленный человек. Его сломили годы, сломила правительственная служба. Рано или поздно они спросят его. Скорее всего, спросит его Вад ар-Равваси. Он скажет: «Чего это ты ушел на пенсию до пенсионного возраста?» Михаймид ответит ему: «Меня уволили, потому что я не хожу на утреннюю молитву в мечеть». Вад ар-Равваси спросит: «Ты говоришь серьезно или шутишь?» Михаймид скажет: «У нас сейчас в Хартуме правительство религиозной партии. Премьер- министр ходит каждый день в мечеть на утреннюю молитву. Если ты не будешь молиться или будешь молиться один у себя дома, то тебя обвинят в нелояльности к правительству. И если отправят только на пенсию, то скажи еще спасибо».
Вад ар-Равваси удивится и воскликнет: «Ну и дела!»
Михаймид скажет: «Через год или два, а может быть, и через пять лет на смену придет другое правительство, возможно, не слишком религиозное или даже атеисты. Тогда, если ты будешь молиться у себя дома или в мечети, тебя опять-таки уволят на пенсию». Крайне удивленный, Вад ар-Равваси спросит его: «На каком же основании?» Михаймид спокойно ему ответит: «По обвинению в сговоре с прежним правительством». Они не поверят тогда своим ушам и в один голос воскликнут: «Ну и чудеса!»
Саид уже вышел из своей лавки и сидел возле Ат-Тахира Вад ар-Равваси. Михаймид лежал прямо на песке, ощущая щекой и ногами его прохладу. Неожиданно Саид проговорил:
— Да проклянет аллах сыновей Бакри. Пошли им, господь, всякого зла!
Михаймид не смог утерпеть и спросил:
— А что сделали сыновья Бакри?
В это время Саид Накормивший Голодных Женщин, призывавший на молитву, дошел до слов «спешите к спасению» и стал сбиваться и тарахтеть, как застрявший в песке грузовик. Он растягивал слоги там, где это не нужно, и, наоборот, проглатывал их, где надо читать нараспев, Вад ар-Равваси засмеялся:
— Накормивший Женщин сегодня совсем опозорился.
Абдель-Хафиз поднялся так решительно, что удивил Михаймида. Словно он хотел еще посидеть, но потом вдруг передумал. С тех пор как Михаймид вернулся в Вад Хамид, Абдель-Хафиз приходит каждый вечер и молча сидит. У него такой вид, словно он хочет попросить извинения или собирается открыть какую-то тайну.
Все эти мысли потонули в наступившем молчании. Саид сказал, отвечая на вопрос, о котором все уже успели забыть:
— Ат-Турейфи, сын Бакри, разыгрывает из себя Бендер-шаха.
Грозное имя поразило воображение Михаймида. Ему представился среди тьмы джинн-великан. Злые песчаные вихри окутывали великана в бесконечном мраке ночи, словно змееподобные лианы, обвивающие гигантскую пальму, у которой нет ни начала ни конца. Это имя было связано у Михаймида с вековечной печалью. Где и когда он слышал его раньше? Михаймид вспомнил некоего человека, нет, некое человекоподобное существо, возвышавшееся надо всем, словно оно соединяло пространство и время,
