– Дозвольте ее завести, пусть сама расскажет. Но мы с ней намучаемся!
Благово вздохнул и приказал впустить.
Титус не ошибся в дурных предчувствиях. Целый час Киенкова выдерживала допрос начальника сыскной полиции и ни разу не сбилась. В самом главном пункте своих показаний она стояла особенно твердо. Дичь, сказала Евдокия, была приготовлена в одной большой утятнице, все три тушки вместе.
– Как же они туда поместились? – пытался смутить кухарку Благово.
– Да мы в них зайцев жарим, ваше высокоблагородие, и ничего, убираются.
– А откуда у тебя деньги на покупку мясной лавки? Пять тысяч – очень порядочная сумма.
– Хозяйка дала, Анастасия Павловна.
– За какие такие заслуги? Нешто кухаркам такие деньжищи кто дарит за просто так?
– Она сказала – никто мне не поверит, что это не я отравила Ивана Михайловича, и много мне придется вынести теперь мук и наветов. И видать, что не ошиблась! Вот и вы, ваше высокоблагородие, меня в том обвинить хотите. Анастасия Павловна, добрая душа, дай ей Бог здоровья, все предвидела. Тебе, Евдокия, сказала она, лучше будет уехать в свое Лысково. И жить там тихохонько; здесь, в Нижнем, ты никакой службы уж больше не найдешь. Потому – пятно на тебе. И дала мне денег на обзаведение – их у нее теперь много…
– И ты думаешь, суд в это поверит? Разве не понятно всем, что такие деньги платят только за молчание, за сокрытие преступления?
– А придется поверить, барин. Вы спросите у хозяйки – она подтвердит!
– Она-то, конечно, подтвердит. Евдокия, послушай меня внимательно. Ты затеяла худое дело, противухристианское. Анастасия Павловна Бурмистрова вместе с Гаранжи – убийцы. На них кровь двоих человек. А ты, православная, их покрываешь. Врешь мне прямо в глаза – мы оба это знаем. Готова ты присягнуть на Священном Писании, что дичь готовили в одной посуде?
Киенкова смутилась и надолго замолчала. Видимо, разные чувства боролись в ней в тот момент. Павел Афанасьевич внимательно наблюдал это, но тоже молчал. Все решится здесь и сейчас – или-или… Никакие дополнительные слова не помогут, только навредят. Человек решает, гореть ли ему в аду…
Через минуту кухарка подняла голову и посмотрела сыщику прямо в глаза. Щеки ее стали пунцовыми, но взгляд не был смущенным, скорее, наоборот.
– А вы знаете, ваше высокоблагородие, каково это нам, девушкам, в кухарках-то быть у чужих господ? И такие разные бывают господа… Что я вытерпела от них, и говорить стыдно. Тяжелая у нас, у прислуги, жизнь, просвету не видать, и нищей помирать. Горе свое, а веселье краденое… А тут я сама себе хозяйка! Лавочка дает достаточный доход. И еще: человек ко мне сватается. Солидный, непьющий. Вдовец, и тоже свое дело в Лыскове имеет. А вернусь я назад в кухарки, думаете, станет он на мне жениться? Возраст опять у меня, скоро совсем старая стану, никому не нужная. Детишек понянчить хочется. Нет! Ничего я вам не скажу.
– Значит, за золото душу свою продаешь, Евдокия? Бессмертную душу. Где же тогда правда, ежели убийцы без наказания останутся?
– А правды, барин, на этом свете никогда и не было. Разве только для вас, господ, но не для нас. Нет! Коли судьба решила, так тому и быть. Сама-то ведь я никого не убила! Геенны вашей, может, еще и нет, а лавочка мясная есть. Главное же – детишек хочу. А вы меня последнего счастья лишить желаете. Каждый человек обязан допрежь всего об себе думать. Такие карты нам, нищете, единый раз в жизни выпадают. Ничего я вам не скажу…
С тем Киенкова и ушла. Сейчас сбегает к своей бывшей хозяйке, отчитается – и опять в Лысково, торговать мясом. Благово понимал, что отпускает главного свидетеля. Как же заставить проклятую бабу сказать правду?
– Смотри, Евдокия, – предупредил ее сыщик уже на пороге, – будь теперь осторожна. Ты им живая не нужна, и убийцы так это не оставят. А вдруг тебя совесть заест? Всякий раз, как станешь отныне на улицу выходить, оглядывайся внимательно по сторонам; такая тебе плата за вранье.
– Ништо; убьют, так хоть богатую!
– Насчет денег зря боишься – их тебе даст Дмитрий Михайлович Бурмистров. Ежели скажешь на суде правду. Он желает наказать убийц своего брата и готов за это хорошо платить. Встреться с ним, поговори. То будут честные деньги, и лавка при тебе останется, и жених. Подумай!
Киенкова молча кивнула и вышла. Вечером Благово доложили, что она действительно заходила к молодой вдове и пробыла там около часа. От встречи с Бурмистровым-младшим кухарка отказалась наотрез и уехала обратно в Лысково.
До конца дня коллежскому советнику сделались известны некоторые новые обстоятельства.
Во-первых, пришел доктор Милотворский с результатами анализов. Ивана Бурмистрова убили кониин и коницетин, в больших количествах содержавшиеся в мясе одной из съеденных перепелок. Это значит, что она питалась плодами болиголова или ее выкармливали этой отравой сознательно. Такой же яд Милотворский обнаружил еще в одной птице из числа тех, что сняли с ледника в Молитовке. Остальные перепела оказались безвредными.
Затем в кабинете Благово появился возбужденный «патриций». Он обстоятельно поговорил с Подгаецким, но безуспешно. Не помогли ни посулы, ни угрозы – помощник нотариуса отказался менять показания.
– Сто тысяч предлагал! – восклицал Бурмистров, описывая беседу в лицах. – На всю жизнь ему бы, аспиду, хватило. Не понимаю…
– Если бы Подгаецкий взял от вас эти сто тысяч, то сделался бы богатым рантье. Но – с клеймом преступника, предавшего за деньги своих сообщников. Пришлось бы уезжать из Нижнего… А так он – просто богатый нотариус. Не сообщник убийц, поскольку суд этого не доказал, а честный человек. Клиентура по большей части останется – мало кто отшатнется. Более того: у нас на Руси любят ловких людей, еще и новые придут!
– Что же теперь делать? Вы говорили с кухаркой?
– Говорил, и тоже без толку. Ей дали пять тысяч, баба уже купила на них в Лыскове мясную лавку и собирается выйти замуж.
– Она отказалась со мной встречаться. Я передавал ей, что заплачу вдвое больше, чем те, ежели скажет правду. Не захотела.
– По тем же причинам. Лавка уже есть, и жених тоже. А пойдут суды да разговоры, жених и передумает. В Лыскове же второго можно и не найти. Нужен какой-то сильный ход…
Бурмистров ушел, а вскоре секретарь принес первую телеграмму из Тифлиса от посланного туда старшего агента Фороскова. Тот сообщал:
«Василий Гаранжи отчислен год назад из Елизаветградского пехотного юнкерского училища за нанесение подложной передаточной подписи на соло-вексель[40]. Офицером никогда не был. Продолжаю розыски».
Благово срочно позвал своего помощника и показал ему телеграмму. Однако Лыков никакого энтузиазма не проявил.
– Ну и что? Убийца выдает себя за офицера, будучи отчисленным юнкером. Мы это предполагали и без телеграммы. Сколько у нас положено за присвоение не принадлежащего звания? Ежели без последствий, то два месяца исправительно-арестантского отделения. Вдова дождется своего Базиля – баба влюблена в него без памяти, – и они продолжат наслаждаться богатой жизнью. Через год обвенчаются, еще через два с ней произойдет несчастный случай. В другом городе, где не будет нас. Полтора миллиона Ваську, думаю, хватит до конца жизни…
– А подделывание векселей?
– Косвенная улика, сама по себе ничего не значащая. Что именно Гаранжи подделал завещание, мы тоже предполагали. Пусть Форосков копает дальше. Где жил этот год лжепоручик? Не было ли с ним ранее чего-нибудь похожего? Если выяснится, что кто-то из его прежних знакомых уже травился перепелами, вот это серьезно!
– Ты прав, – мрачно констатировал Благово. – Телеграфируй свои соображения Фороскову и ступай домой, уже поздно.
– А вы?
