– Посижу еще часок, подумаю, как нам разговорить Киенкову. Иди…
Когда утром следующего дня Алексей пришел на службу, Благово с дорожной корзиной в ногах уже сидел в коляске. Рядом с ним примостился агент Девяткин.
– Я – в Лысково, остаешься за старшего. В одиннадцать совещание у вице-губернатора, в два – у полицмейстера, в четыре – допрос подозреваемых по делу Смирнова. Вернусь к вечеру и сразу проеду домой, Девяткин поживет пока там.
И укатил.
К обеду Благово был на месте. Макарьевский исправник штабс-капитан Мрозовский – подтянутый, седовласый, с простреленной при штурме Ходжента рукой – служил начальником уездной полиции четырнадцатый год. В целом справлялся, брал по маленькой и обывателей не раздражал. Квартира исправника помещалась в главном центре уезда – селе Лыскове (которое больше иного города), поэтому он знал здесь всех и вся. Коллежский советник охотно испил в его кабинете горячего чаю, от рома отказался и сразу взял быка за рога.
– К вам вернулась из Нижнего прежняя обитательница, Евдокия Киенкова.
– Это та, которую Титус давеча увозил?
– Она самая.
– Вернулась и сразу купила лавку на Никольской улице. Лучшая в селе мясная лавка; а уезжала отсюда нищей. Не тем способом разбогатела?
– В корень зрите, Викентий Осипович. Киенкова покрывает убийц купца Бурмистрова и стряпчего Антова. За это и получила деньги. Сознаваться не хочет: я имел с ней беседу. А мне надобны ее правдивые показания, иначе убийцы останутся безнаказанными. Что неправильно… Хочу поговорить со священником того храма, в чьем приходе она состоит. Возможно, ему удастся – проповедью, христианским увещеванием – то, что не удалось мне. Познакомьте меня с этим человеком.
– Понятно, Павел Афанасьевич. Вам нужен отец Михаил, предстоятель Вознесенской церкви. Сейчас он должен быть у себя дома. Отец Михаил пользуется в приходе влиянием и уважением, в прошлом годе возведен в протоиереи, а в Рождество назначен благочинным[41]. Полагаю, ваша просьба встретит с его стороны полное понимание – он пастырь из строгих!
Мрозовский не ошибся. Застав протоиерея на дому и подойдя под его благословение, коллежский советник затем подробно описал ему дело об убийстве Бурмистровых. Рассказал о значении признания Киенковой, о своей беседе с ней и о полученных от нее ответах. Священник слушал молча, внимательно, только скорбно покачал головой, когда Благово процитировал слова кухарки: «Геенны вашей, может, еще и нет, а мясная лавочка есть». Закончил Павел Афанасьевич просьбой помочь несчастной женщине спасти свою душу, а ему, сыщику, наказать убийц.
Отец Михаил задумался, теребя седую бороду, потом сказал:
– Грустную вы рассказали мне историю, господин Благово. Пять тысяч рублей заставляют крещеного человека покрывать двойное убийство… Жутко делается: куда катится Русь? Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Послезавтра у меня проповедь, на нее обычно собирается много народа. Там я и скажу свое пастырское слово – не называя, конечно, имени Евдокии. Ну, а уж подействует ли оно на заблудшую душу, знает один Всевышний.
На том они и расстались, и Благово заторопился в обратный путь. В Лыскове остался агент Девяткин, человек опытный и рассудительный. Ему поручалось скрытно следить за Киенковой, изучить обстоятельства ее жизни здесь, привычки, знакомства, а также присутствовать на проповеди и наблюдать поведение бывшей кухарки при словах пастыря.
Последующие четыре дня ничего не продвинули в деле о двойном убийстве. Гаранжи открыто поселился в доме Бурмистровой и появлялся с ней в городе, не отходя ни на шаг. Только когда отмечались девятины смерти Ивана Михайловича, он уехал к себе в Молитовку, но наутро как ни в чем не бывало вернулся в особняк на Большой Печерской.
Анастасия Павловна законным образом подала завещание мужа на утверждение в Окружный суд; через два месяца тот должен будет принять решение. Среди купечества мнения о происшествии разделились. Бурмистровых вообще недолюбливали в Нижнем, и многие даже злорадствовали. Лишь свойственники их, Рукавишниковы, встали на защиту семейного дела Дмитрия Михайловича и требовали отменить духовную. Некоторые верили в подлинность документа и в доказательство этого указывали на его последнюю фразу про казармы. Иван Михайлович был председателем комиссии гласных по казарменному вопросу, болезненному для «кармана России», и много занимался им в городской Думе. Пожертвование им части капитала на разрешение этой заковыки представлялось поэтому вполне логичным. Опять же сходство почерка было удивительным, а все свидетели твердо стояли на своих показаниях. Павел Афанасьевич нервничал и ждал новостей – хоть из Тифлиса, хоть из Лыскова.
На пятый день в кабинет Благово ввалился Девяткин.
– Ну, Степан, порадуй! – вскричал с надеждой коллежский советник.
– Увы, ваше высокоблагородие. Крепкая баба. Вчера отец Михаил сказал свою проповедь, и как сказал – многие и рыдали. Обещание вам он исполнил честно. Когда дошел до нашего случая, то заявил (агент вынул из кармана записную книгу и стал зачитывать из нее): «Есть такие люди, именующие себя православными христианами, что за деньги готовы покрывать самые страшные грехи, даже убийства. Сейчас среди вас стоит такой человек. Он меня слышит и видит. Человек сей продал душу дьяволу за что бы, вы думали? За мясную лавку. Обращаюсь прямо к нему: опомнись! Бог на небе, и мы, кто знает правду здесь, на земле, скорбим за тебя и хотим помочь. Еще не поздно покаяться». Так вот. Более ничего сказать не успел: Киенкова на этих словах вскрикнула и упала на пол без чувств. Ее вынесли и на телеге отвезли домой. Вечером штабс-капитан Мрозовский зашел к ней – она за прилавком как ни в чем не бывало… Только лицом почернела. Стал было господин исправник ее увещевать, а она его по матери! Уходи, говорит, черт однорукий, и Благове своему передай: я от своих слов не откажусь. Раз в жизни карта выпала, и тьфу на вашу правду! Так вот.
– Вот проклятая баба, – пробормотал Павел Афанасьевич. – Ну, держись же у меня! Иди, Степа, отдыхай; скажи там, чтобы чаю мне принесли.
Однако уже через час агента снова вызвали к начальнику. Тот сидел такой же мрачный, но в глазах его играла какая-то лихая мысль.
– А расскажи-ка мне, брат Девяткин, как наша Евдокия живет? Все, что успел разузнать: дом, лавка, соседи, родня…
– Значится, так, ваше высокоблагородие, – агент почтительно присел на край стула. – Проживает она в купленном ею двухэтажном доме на Никольской улице, прямо подле храма князей Грузинских – той самой, Вознесенской церкви. Место, можно сказать, хорошее. Внизу собственно лавка, а наверху жилое помещение. Открывает торговлю в скоромные дни в семь утра, в семь вечера закрывает; в постные торгует с девяти до трех.
– Чем?
– Прочим товаром: свечами, швейным прикладом, шалями и башлыками, а еще свежей рыбой.
– А кто ей мясо поставляет?
– Окрестные мужики, по старым договорам, еще от прежнего хозяина заключенным.
– Кто еще живет в доме с Киенковой?
– Ейная тетка. Шестидесяти пяти лет, на один глаз слепая и не далекого ума. Но в лавке Евдокию подменяет, прибирается, да и есть с кем поговорить!
– Живут как?
– По всему видать – деньги у бабы имеются. Не все она в покупку вложила.
– В гости ходит? Или к ней кто заглядывает?
– Сама – только в церковь и на базар, по воскресеньям с теткой променад после обедни делает. К себе же принимает торговца скобяным товаром Кузубова, пятидесятилетнего вдовца. Говорят, он ее сватает.
– Чем питается? Кто ей готовит?
– У себя в доме и столуется, а готовит сама – она же бывшая кухарка.
– А не знаешь, случаем, нет ли у Евдокии похвальной привычки выпивать чарку? Может, с гостем- вдовцом или так, за обедом?
